И Буров не стал миндальничать, для него сейчас жестокость была единственным средством выжить. А потому он дождался, пока выпитое погонит Барабаса в темноту, пристроился следом да и приголубил его от всей души в основание черепа. Убить не убил, а успокоил надолго. Ловко поддержал бесчувственное тело, мягко отпустил и, поглядывая на костер, пылающий неподалеку, вплотную занялся мародерством.
Штаны у Барабаса были замечательные, крепкие, из оленьей кожи, на длинном, с кошельком, ремне. Только вот жаль, надевались они на голое тело, без белья. Сапоги были высоки, с отворотами и под стать штанам — стаченные не столь ладно, сколь крепко, и также без малейшего намека на носки, чулки или портянки. Зато в правом обнаружился нож — не привычный на Руси засапожник, с изогнутым шляхом и темляком, нет, прямой и широкий, называемый в народе кошкодером. Ну и то хлеб. Натянул Буров штаны, обулся, по примеру предков, на босу ногу, надел грязную, с кружевными манжетами, рубаху, сверху длинный, чуть ли не до лодыжек, камзол, напялил шляпу. Все вонючее, не стиранное вечность, но… тем не менее защищающее от свежести ночи. А кошелек-то на поясе объемист, тяжел и набит так, что никакого звона. Может, все не так еще и плохо. Одет, обут и при проклятом металле, а главное — свободен. Ни тебе собачек гавкающих, ни сволочи конвойной. А что кареты ездят да по-французски лопочут — не беда, разберемся, какие наши годы. Сейчас программа-минимум — пожрать. И чтобы без эксцессов.
Однако без эксцессов не удалось. Когда Буров вышел к костру и уселся на почетное драное кресло, один из амбалов привстал, медленно придвинулся и вдруг заорал испуганно, изумленно и пронзительно. В хриплом голосе его так и слышалась классическое: “Царя подменили, демоны!” Тут же, основательно заполучив ногой в пах, он умолк, скрючился и уткнулся мордой в землю, а Буров, вскочив, приласкал ближайшего потенциального противника. Кошкодером по лбу. Успел дважды, туда и обратно, с определенной долей гуманизма и сострадания к человечеству — не горло расписал, не глаза помыл, не рот порезал от уха до уха. А так — истошный рев, кровища рекой, зато опасности ноль. Одно сплошное психологическое воздействие. Но на редкость эффективное. Скоро настала тишина, только булькало в котле, потрескивало в костре да судорожно стонали раненые.
— Всем стоять, я Котовский! — Буров сунул нож в кипящую похлебку, вытащил дымящийся бараний бок, обжигаясь, отхватил добрый кус, однако в меру, не борзея, не забывая о народе. Вернулся в кресло, дал добыче остыть и вдумчиво, старательно выделяя желудочный сок, принялся есть. Не забывая, что главная добродетель — это чувство меры. А дабы массы не скучали и не томились, подбодрил их с отеческой интонацией:
— Шевелись, шевелись.
Как видно, его французский был не так уж и плох — массы сразу вышли из ступора, воодушевились, застучали ложками о глиняные миски. Алчно заблестели глаза, жадно заработали кадыки, руки и челюсти. Одна из Мальвин принесла Бурову вина, другая хлеб и фирменное блюдо — что-то желтое и безвкусное, напоминающее горох. Улыбались они заискивающе, фальшиво, с затаенным страхом. Это действительно была стая. Падальщиков. Хищных, трусливых, где каждый сам за себя. О поверженном вожде, похоже, никто и не вспомнил. Насытившись, народ довольно зарыгал, собравшись в кружки по интересам, разговорился, подраненные амбалы, не выказывая обиды, улыбались, одна из потаскух придвинулась ближе, так, что Буров ощутил, как пахнет ее грязное, запущенное тело. Настала всеобщая гармония. Однако рыжий Карабас сам напомнил о себе — двигаясь, точно сомнамбула, он неожиданно появился у костра. Совершенно голый, вывалянный в грязи, с мерзкими следами рвоты на волосатом брюхе — похоже, Буров перестарался и чересчур уж основательно встряхнул ему мозги. Массы встретили низвергнутого кумира дружным издевательским ржаньем. А затем стало не до смеха — кто плевал ему в лицо, кто пинал в зад, а кто и целил ногами в брюхо и чуток пониже. Давешняя избитая девчушка с детской непосредственностью залепила ему глаза остатками похлебки. Что тут скажешь… Стая, она и есть стая.
“Да, похоже, Акела промахнулся”, — Буров глянул на экзекуцию, заскучал, зевнул и неожиданно рявкнул по-русски:
— А ну, короче, дело к ночи!
Народ понял его с полуслова, — град плевков, тумаков и пинков прекратился, ругань и циничное ржанье смолкли. Были слышны лишь стоны корчащегося на земле Карабаса. Но вскоре, захрипев, он судорожно вытянулся, и над погостом повисла тишина. Вечерняя культурная программа иссякла, настало время отходить ко сну. Массы так и сделали — потянулись в близлежащие склепы и часовни, благо оных хватало. Никто не остался без крыши над головой, квартирный вопрос здесь решался кардинально. Бурову, к примеру, полагался просторный персональный склеп с небольшой жаровней, кроватью на лепных ногах и шикарным, с бронзовыми накладками картоньером. За такой Эрмитаж сразу отвалил бы полцарства. В качестве бесплатного приложения шла еще любая из Мальвин, только Буров категорически не стал — помнил, что халявный сыр бывает только в мышеловке. К тому же грязной, вонючей, в которой — к доктору не ходи! — что-нибудь да поймаешь. Так что улегся Буров на кровати, на ворохе смердящего белья, закатил, чтобы скорей заснуть, глаза да и отдался в объятия Морфея. По идее, нужно было бы, конечно, не спать — крутиться с боку на бок, тревожиться, активно предаваться терзаниям — ах, камзолы! Ах, кареты! Ах, то, ах, се! Ах, как же дальше? Только Буров не переживал — он спал. Как и положено саблезубому тигру — не сопливому интеллигенту. И снились ему угробленные при побеге собачки — издыхающие, судорожно бьющиеся среди выпущенных внутренностей…
Наступил новый день, солнечный, погожий и трудовой. Первыми упорхнули с кладбища гавроши с чириканьем, стайкой, словно воробьи. Следом отвалили убогие и увечные — хромая, пуская слюни, переругиваясь на ходу. Затем настал черед красоток всех мастей — аляповато накрашенных, с подведенными глазами, кидающих друг на дружку завистливые взгляды. Последним, словно капитан гибнущего дредноута, кладбище покинул Буров, не один, в обществе подраненных амбалов. Вот так, стоило одному отрихтовать промежность, а другому располосовать рожу — и все, готовы держаться в кильватере и преданно вилять хвостом. Потому как падальщики. Рабы. Только гнать их сейчас от себя не след. Нужно просто держать на расстоянии. А потому шел себе Буров молча, не обращал внимания на спутников, смотрел по сторонам и шевелил извилинами. И куда это нелегкая его занесла? Грязь, вонь, узенькие улочки, склизкие булыжные мостовые. По ним — цоканье копыт, шарканье грубых башмаков, шлепанье босых ног. Народ кто в чем — одни в обносках, похожи на бомжей, другие при параде, в камзолах и при шпагах. М-да, город контрастов. Только вот какой город-то?
Скоро, увлекаемый попутчиками и толпой, Буров выплеснулся на вытянутую, языком вдающуюся в реку площадь, глянул на открывшуюся перспективу, хмыкнул и улыбнулся — впрочем, невесело. Он узнал остроконечные, отливающие золотом башни Нотр-Дама. Собора Парижской Богоматери. А вот Эйфелевой башни было что-то не видно… Значит, Париж. Между девятнадцатым и… А хрен его знает, когда был построен этот Нотр-Дам. То ли в двенадцатом, то ли тринадцатом, то ли четырнадцатом — роли не играет. Раз в ходу шпаги, а не мечи, значит, время ближе к девятнадцатому. И, судя по гонору их владельцев, о гильотине они еще не слыхали, значит, революция впереди. Ничего, ребята, ничего, вы еще познакомитесь с гражданином Робеспьером.
А на площади между тем становилось все многолюдней. Огромная толпа шумела у ограды, построенной вокруг высокого помоста, люди облепили крыши близлежащих домов, теснились на балконах, в проемах окон. Глаза их горели нетерпением, звериным интересом и жаждой крови. Да, зрелище того стоило. Казнили крепкого, хорошо сложенного мужчину — казнили неторопливо, с чувством, с толком, с расстановкой. Вначале подручный палача сорвал с него всю одежду и голого, в орнаменте кровоподтеков, привязал к лежащему на козлах кресту. Затем за дело взялся палач — точь-в-точь такой, каким его изображают в кино — широкоплечий здоровяк в красном капюшоне. Он с достоинством обошел фронт работ, взял эффектную паузу, вынудив толпу замереть, и вдруг резко опустил лом на руку своей жертве. Явственно хрустнула кость, лопнули сухожилия и связки, томительную тишину разорвал дикий крик.