27 августа Москва присягала королевичу Владиславу как русскому царю, и сердце Москвы — Кремль был сдан полякам. Хитрый и ловкий поляк Жолкевский извивался змеей пред москвичами и сумел ослабить нерасположение к ляхам даже патриарха Гермогена. Но, дабы удалить из Москвы людей, опасных для кандидатуры королевича Владислава, он выбрал в члены великого посольства к королю князя Голицына и митрополита Филарета Никитича Романова, как представителей тех родов, кои ближе других были к престолу и могли быть в руках поляков заложниками за Русь, в пользу Владислава. Когда уполномоченные прибыли под Смоленск, фанатичный ученик иезуитов Сигизмунд III сразу проявил намерение поработить Россию: требовал, чтобы послы заставили смолян сдаться ему и вместо сына признали его самого царем России. Те, видя в этом гибель самостоятельности России, ее независимости, стойко воспротивились этому. Узнав о всем этом, Жолкевский уехал из Москвы, оставив ее во власти Гонсевского. Сердце восточной России сразу стало испытывать на себе тот польский гнет, который в это время так давил Киев и всю Юго-западную Русь. Поляки в Москве стали теперь обращаться с русским народом, как с «быдлом», как с рабами Речи Посполитой, заносчиво, дерзко и жестоко. Москва и Россия начинают судорожные движения, чтобы освободиться от польских сетей…

Смерть самозванца, убитого крещеным татарином Урусом, развязала русским людям руки в Москве и других городах. Патриарх Гермоген убедился, что поляки не отпустят Владислава и, поработив Россию, погубят в ней и государство, и народность, и самую веру православную. Гонсевский, засевший в Кремле, в доме Годунова, стал вместе с изменником Федором Андроновым отсылать к Сигизмунду русские царские сокровища: короны, сосуды, драгоценные одежды и прочее. Сколько в этом время погибло вековых сокровищ Москвы! К счастию, стольник Трахониатов успел часть сокровищ скрыть в подземном тайнике Кремля.

Когда Жолкевский, захватив с собою постриженного в иноки Василия Шуйского, уехал из Москвы, а поляки, хозяйничавшие в Кремле, сняв с себя маску, стали теснить москвичей, — поднимает голос против иноплеменников патриарх Гермоген. Он начал открыто говорить, что Владислава нельзя признать русским царем, потому что он не примет православия; а польские люди именем своего королевича заполнили все Московское государство, и в самом Кремле уже раздается папское латинское пение. Патриарх дал православным людям разрешение от данной королевичу присяги и в своих грамотах благословлял их подняться на иноземных, иноплеменных и иноверных пришельцев. Слово Св. Гермогена развязывало русским людям руки. К этому присоединились еще грамоты из-под Смоленска, которые призывали всех на защиту веры православной, поруганной поляками. Москвичи, с благословения Гермогена, присоединили к этой грамоте свою, призывавшую к освобождению самой Москвы и ее святынь от иноплеменников.

«Здесь, — говорилось в грамоте о Кремле, — образ Божией Матери, заступницы христианской, который евангелист Лука написал, здесь великие святители и хранители — Петр, Алексий и Иона чудотворцы». Грамоты вызвали патриотическое движение народа, и северо-восточные города стали ополчать ратников. Во главе их стал даровитый Прокопий Ляпунов. Но русские люди еще не освободились от смуты очистительным огнем страданий. Народное ополчение смешалось с отрядами прежних тушинцев, находившихся под начальством Заруцкого, Просовецкого и Трубецкого.

Изменники стали требовать от патриарха, чтобы он церковным проклятием вернул назад уже двинувшееся к Москве ополчение, но он мужественно сказал: «Если все изменники и королевские люди выйдут из Москвы вон, то я отпишу ратным людям, чтобы они вернулись назад». Великий старец не устрашился и ножа, которым замахнулся на него Салтыков. Поляки стали держать его под стражей. В Вербное воскресенье его освободили, ради шествия на осляти.

Народ отсутствовал на помянутом торжестве и, очевидно, настораживался, — был в ожидании событий. Поляки начали готовиться к встрече подходившего народного ополчения. Они стали втаскивать пушки на башни и крепостные стены и послали на рынок звать к себе на помощь русских извозчиков. Те не послушались, завязался спор, поднялся шум и сбежался густыми толпами народ. Немцам, находившимся на службе у поляков, показалось, что это — народное восстание, которого уже все ждали со дня на день. Они вместе с поляками бросились с оружием на безоружный народ. 7000 москвичей пали под ударами иноземцев. Но народ в Белом городе стал готовиться к энергичной защите: улицы были перегорожены бревнами, столами и чем попало. К горожанам выходили ратные люди в вооружении. На улицах закипели битвы. Особенно горяч был бой на Сретенке и Лубянке. Им распоряжался князь Д. М. Пожарский, пришедший в Москву ранее Ляпунова; он отбил здесь поляков и заставил их уйти в Китай-город. У Введения на Лубянке, во Псковичах, или в Опасовичах, он поставил вблизи своего дома (на месте нынешней 3-й гимназии) и богадельни, построенной им при существовавшей здесь церкви св. Феодосия, укрепление. Бутурлин бился с поляками у Яузских ворот, Колтовской — в Замоскворечье. Общими силами русских поляки были загнаны в Китай-город и Кремль. Тогда они решили сжечь Москву и подожгли сперва Белый город. Ветер благоприятствовал пожару. Проникли поляки, несмотря на сопротивление москвичей, и в Замоскворечье, подожгли и его в нескольких местах. Польский отряд среди пылавших улиц обошел князя Пожарского и ударил ему в тыл. Этот защитник Москвы целый день геройски отбивался от поляков, но был ранен и отвезен в Троицкую лавру. Москва горела до четверга Страстной недели. Одновременно с этим она подвергалась страшному разграблению от поляков и немцев. «Им, — говорит в своей московской летописи Бер, — не нужно было ни дорогих полотен, ни олова, ни меди; они брали одне богатыя одежды, бархатныя, шелковыя, парчевыя, серебро, золото, жемчуг, дорогие камни; снимали с образов драгоценныя ризы; иному немцу, или поляку доставалось от 10 до 12 фунтов чистаго серебра. Тот, кто прежде не имел ничего, кроме окровавленной рубахи, теперь носил богатейшую одежду; на пиво и мед уже не глядели: пили только самыя редкия вина, коими изобиловали боярские погреба, — рейнское, венгерское, мальвазию. Поляки стреляли в русских жемчужинами, величиною с добрый боб, и проигрывали в карты детей, отнятых у бояр и именитых купцов…» В несколько дней большая часть Москвы выгорела. Лишь обгорелые остовы церквей да трубы торчали среди углей и пепла, на коих лежали массы мертвых тел. Мрачно смотрели поляки со стен Кремля и Китай-города на пепелище Москвы, поджидая народных ополчений и слушая по ночам вой собак, глодавших человеческие кости. Святейший патриарх Гермоген, брошенный в подземелье Чудова монастыря, был низвергнут и заменен лжепатриархом Игнатием.

На третий день Святой в сожженную Москву вступили ратники под начальством Ляпунова. На следующий день привел сюда Заруцкий казаков, а Трубецкой — калужан. Но те русские, кои, заняв Белый город, окружили поляков, не были готовы к совершению великого и святого дела. Среди них кипели раздоры, а казаки по-разбойничьи относились к родной земле и ее народу. Этим воспользовался коварный Гонсевский и подбросил в казачий стан подложную грамоту от имени Ляпунова, требовавшую, чтобы русские люди избивали казаков, как собак. Казаки призвали к ответу Ляпунова и изрубили его саблями. Ополчение городов, лишившееся авторитетного предводителя, разошлось по домам, и под Москвой остались казаки да бывшие тушинцы.

Между тем патриарх Гермоген томился в подземелье Чудова монастыря, где этого святого мученика за Русь святую, православную мучили голодом и терзали нравственно. Его призывный голос уже не был слышен из-под сводов подземелья. Даже в Успенском соборе не совершалась уже служба. Наступал самый ужасный момент в нашей истории. Разоренной Москве и России, казалось, уже неоткуда было ждать спасения.