В течение следующего часа Джереми, как опытный дознаватель, вытягивал из меня все, что я помнил о предмете своих поисков, умело фильтруя и раскладывая по полочкам скудные, а зачастую и весьма бессвязные сведения. «Карты, выпивка, – бормотал он, заглядывая мне в лицо, – вы видели его пьяным? Что он – плачется, бахвалится или драчлив?.. Далее – сигареты: сорт, как держит, как стряхивает пепел? Окурок, кстати, очень важен – до фильтра или оставляет без жадности? Сминает или бросает тлеть?..» Поначалу все это казалось мне детской игрой, но вскоре я проникся серьезностью вопросов и старательно напрягал память, то и дело обнаруживая вопиющие свидетельства своей ненаблюдательности. Покончив с сигаретами, мы снова вернулись к спиртному и азартным играм, оттуда перекинулись на скользкую тему откровенного вранья с выгодой или без, а потом затронули слегка спортивные упражнения разного рода, в которых я и сам не силен, а о пристрастиях к ним Юлиана уж и вовсе мог лишь гадать.

Джереми был невозмутим и не пытался торопить меня или оказывать нажим, даже когда я пускался в сомнительные допущения, пытаясь облегчить себе жизнь. «Теперь, если позволите, к другому», – говорил он просто, когда на каком-либо из вопросов мы заходили в тупик, постукивал карандашом по краю стола, задумавшись на секунду, и спрашивал что-нибудь, вовсе не связанное с предыдущим.

«Что почитывать любит? – интересовался он своим бархатным баритоном. – Газеты там, журнальчики разные или книжки тоже в руки берет? И еще про картинки с дамочками – частенько разглядывает или как?» Я морщил лоб и честно пытался ответить на все, подмечая с удивлением, что Юлиан, которого я должен знать как облупленного, открывается для меня заново – и не таким уж знакомым образом. Будто поворачивали стеклянную пластинку, и в ней, как голограмма, проступал облик, становясь покорнее в сети узаконенных признаков, но и в то же время сложнее, недоступнее и своевольней, ибо признаки эти, разрастаясь числом, вносили сумятицу и расплывчатость. Мой давний враг, изученный донельзя, превращался на глазах в загадочный экспонат непредсказуемого толка, не то что внутренность, но даже и оболочку которого я не удосужился рассмотреть, когда он был поблизости. Каждый слеп, каждый, каждый, думал я сердито, но сердился уже не на Джереми, а на себя самого, понимая прекрасно: ничто не мешало мне оснаститься серьезнее, выходя на охоту, следовало всего лишь пораскинуть мозгами о практических вещах вместо того, чтобы углубляться в самопознание, если не сказать самоедство, без всякой очевидной выгоды.

«Теперь одежда, – монотонно продолжал Джереми, – бывают осенние привычки, а бывают привычки общие. Сначала поговорим об осенних…» Я напрягал память и представлял себе Юлиана каким увидел его в первый раз, розовощеким и пышущим здоровьем, но при этом зябко кутающимся в куртку, слишком теплую для середины сентября. «Любит куртки и плащи, – отвечал я уверенно, – спортивный стиль, никакой нарочитой солидности…» – но потом сомнение одолевало, я поправлял сам себя, добавляя, что в одну из последних наших встреч Юлиан почему-то был в стильном пальто нараспашку, а после вспоминал и другие подробности, наверное не относящиеся к делу, и начинал нервничать, путая себя и приказчика. Что-то во всем этом было не так, словно какие-то мелочи противоречили друг другу, и даже вопросы, выстраивающие прошлое в стройные ряды, не могли выявить всех заблуждений и ложных открытий. Наверное их и не выманить из потайных мест, они прячутся в предметах, позах и тенях, оставляя в сетчатке лишь отражения формы сродни механическим оттискам на медной пластине, сокращая свою сущность до набора линий и небогатых цветовых оттенков. Они оберегают свои тайны, подначивая и дразня, и каждая попытка разобраться с ними по существу, без поблажек, показывает, что укрытий всегда больше, чем подозреваешь вначале.

Конечно же, Джереми это не волновало ничуть, у него были свои методы, которым он верил, будто показывая скептикам вроде меня, что даже из негодных частей можно собрать неплохое целое, как из детского конструктора, в коем потеряна половина деталей. Надо только вооружиться правильной системой и не отступать ни на шаг – глядишь, пустышки заполнятся сами собой или перестанут бросаться в глаза. При этом, система сама отвергает лишнее: к примеру, меня не спрашивали о Юлиановских настроениях и чувствах, потайных мыслях, сомнениях и страхах – обо всем том, что составляет его истинное существо и отличает, по сути, от прочих, пусть даже очень похожих внешне. Я б мог вволю пофантазировать на эту тему и даже придумать историю не хуже историй Арчибальда, но, очевидно, это относилось бы совсем к другой головоломке. Тем не менее, нужно было признать, что воссоздаваемое Джереми не несло в себе ущербности поверхностного суждения и смотрелось куда солиднее, будто имея объем и отбрасывая свою собственную тень.

Приказчик бубнил и бубнил, не останавливаясь, словно автомат, заряженный монетами. «Хорошо, хорошо, – говорил он, кивая и быстро строча карандашом, – теперь немного о женщинах. Он с ними нахален и нагл или все больше лебезит? Любит официанток? Секретарш? Библотекарш?..» Тут-то я мог бы кое-что порассказать, но не сообщать же первому встречному, как у Юлиана получилось с Верой, тем более, что и не опишешь, что там у них на самом деле получилось, и как все вышло бы, не будь меня, недостающей вершины устойчивого треугольника. И вообще, вдруг все это всего лишь частный случай – изнутри не видно, а сейчас, снаружи, все равно видно плохо, почти как изнутри.

Видно плохо, но приходится присматриваться, думал я, присматриваться и выносить на обозрение другим, по-настоящему в общем почти ничего и не скроешь – ну а Джереми все не отставал, не давая передышки. «Теперь о еде, – напирал он, – потерпите, уже немного осталось, почти закончили…» – и я видел, что да, почти все уже собрано вместе, Юлиан представал передо мной законченным нагромождением конструкций, видимых по-своему, каждая со своего ракурса, напоминая скульптуру стиля модерн, о которой можно много спорить, и все споры будут ни о чем. Его не свести было, как раньше, к череде плоских отпечатков, будто к стопке фотографий, на которую только и оказались способны воображение и память, не вооруженные системой. Но и все же он – среднее из средних, воплощение обыденности и приземленная величина, говорил я себе, выискивая ненужные оправдания, и это конечно же было так и оставалось прежним – никто не отменял тех обвинений, что были вынесены мною ему и всем, подобным ему, или точнее ему КАК всем подобным. Однако новое содержание, полученное из собранных вместе фактов, рассредотачивало зрение и размывало мысль, все время норовя увести в сторону от упрощенностей, заготовленных когда-то мною и занесенных в картотеку подобно библиографической карточке, подменяющей толстенный том. Не иначе, мой изначальный план был в любом случае обречен на провал. Картонку из картотеки легко выбросить или сжечь, но поднимется ли рука уничтожить сотни страниц?..

«Ну, вот и славно, – удовлетворенно сказал Джереми, осматривая две странички, исписанные бисерным почерком. – Вот у нас и есть с чем поработать. Этот ваш Юлиан – он для меня теперь человек как все, а человека найти не трудно и сделать с ним можно все, что угодно, если есть к тому нужда. Но сделать – это уж потом вы сами, я правильно понял?»

Последняя фраза не понравилась мне, покоробив фамильярностью, на которую у приказчика не было прав. «Ищите, ищите, остальное – не ваша забота, – ответил я холодно. – И вот еще что, попросите кого-нибудь пригнать мою машину, она стоит в отеле, где я жил раньше», – я взял листок бумаги со стола и написал на нем марку и номерной знак моего Альфа-Ромео.

«Сделаем, – согласился Джереми и зевнул. – Какой, вы говорите, отель?»

Тут до меня дошло, что название гостиницы, в которой я познакомился с Гиббсом, напрочь вылетело из памяти, да и местонахождение ее я помнил лишь зрительно, не имея при себе точного адреса. «Отель… – замялся я. – Трехэтажный такой отель, недалеко от рынка. Я, право, забыл… Там стеклянные двери, и что бы еще?.. Да, там настоятелем некий Пиолин, они с Гиббсом приятели – может и вы его знаете?»