Настасья Владимировна жила в Ганновере уже третий год, перебравшись туда из Греции после скоропостижной смерти мужа-ювелира. Скоропостижность эта весьма осложнила имущественные дела, касательство к которым оспаривало куда больше людей, чем Настасье Владимировне казалось разумным. К тому же, вскоре всплыли кое-какие грешки покойного, на которые она в обычных обстоятельствах посмотрела бы сквозь пальцы, но теперь принуждена была вести затяжную борьбу с вульгарными модистками и певичками, не стоившими и трети тех камешков, что завещал им пылкий ювелир. Все завершилось вполне успешно, но изрядно потрепало нервы, и Настасья Владимировна с радостью приняла приглашение позабытой тетки пожить какое-то время вдали от жаркой страны, где, будем откровенны, у нее осталось немало недругов. В Ганновере ей понравилось, и она приобрела в собственность солидный домик неподалеку от центральной площади, немедленно сдав нижний этаж одному предприимчивому немцу и обеспечив себе тем самым достаточно комфортную жизнь.
Ее видения, однако, никак не давали комфорту утвердиться в полной мере. От них у Настасьи Владимировны временами потухал взгляд, и делалось злое лицо поутру, а иногда – разыгрывался румянец во всю щеку, и глаза блестели, как у пьяной. Тетка ее давно привыкла к метаморфозам и не спрашивала ни о чем, а востроносый приятель-поляк наверное и вовсе их не замечал, будучи предельно сосредоточен на механистическом любовном действе. Настасья Владимировна пробовала говорить со своим доктором, бодрым стариком с мясистой нижней челюстью, но тот, послушав немного, спросил напрямик, не собирается ли она замуж, есть ли у нее любовник и хорош ли он, отчего Настасья Владимировна вспыхнула и потеряла к разговору интерес.
Видения были безобидны по большей части. Лишь однажды явился покойный супруг, почему-то с отрубленной рукой – она плыла отдельно и шевелила пальцами с укоризной или досадой – а в остальном преобладали бессловесные создания: птицы ярких расцветок, деревянные фигурки зверей или невиданных размеров одуванчики с пышными головками. Сами по себе они не представляли ни интереса, ни загадки, но в них, за ними, под ними или где-то еще, в измерениях, не описываемых словами, дрожала и пульсировала какая-то густая субстанция, создавались и распадались целые вселенные, в которые никак не удавалось пробиться ни взглядом, ни ощущением. Настасья Владимировна осознавала вполне всю пустоту и пошлость обычной жизни в сравнении с тем удивительным миром, почти закрытым для нее, ибо она была неглупой женщиной, не привыкшей обманывать себя без крайней на то нужды. Все ее существо рвалось навстречу очередным вестникам запредельного, возникающим неспешно на фоне бледных сиреневых занавесок, но будто крепчайшая стена восставала между ними и ею – можно было толкать ладонью или молотить кулаками без малейшего шанса на проникновение внутрь.
Так продолжалось до того мартовского дня, когда Настасья Владимировна увидела розовый шар. Это случилось в неурочный час, перед самыми сумерками; ее только что покинул остроносый клерк, и она по обыкновению развалилась в креслах полуодетой, потягивая холодный лимонад. Голова ее была пуста, взгляд лениво скользил от предмета к предмету, но вдруг тело напряглось, как струна, получив от мозговых клеток яростный сигнал, пальцы судорожно сжали полу пеньюара, а глаза, как два прожектора, запылали отраженным розовым светом. Прямо за окном висел безупречный шар чистого, ничем не замутненного оттенка, не похожий ни на что и не маскирующий себя известными формами или вещами. Он не двигался и не производил звуков, но он был там, и этого хватало, чтобы понять: все изменилось и как раньше уже не будет. Шар висел, словно утверждая: вы видите, пора пришла, я не скрываюсь более. Я такой, какой есть на самом деле – пусть я странен и необычен для любого, но я совершенен, и это извиняет все. Ясно ли вам теперь?..
Да, кивнула себе Настасья Владимировна, да, теперь ясно. Она сидела, боясь пошевелиться, боясь опустить ресницы и спугнуть долгожданный миг, и шар не шевелился ни единой своей частицей, и весь мир будто застыл в оцепенении. Так продолжалось целую вечность, но вдруг сердце ее скакнуло тревожно, потом еще и еще – сомнений не было, шар сдвинулся с места и стал медленно удаляться прочь от окна.
Настасья Владимировна вскочила с кресла и в панике заметалась по комнате. Каждая секунда подтверждала ужасное подозрение: шар был там, за окном, но оказывался дальше и дальше, будто дразня, будто пообещав все на свете и тут же позабыв обещание, поспешая к новым страждущим и новым легковерным. «Нет, нет!» – вскричала Настасья Владимировна, бросилась вниз, в прихожую, накинула пальто прямо на пеньюар и, как была простоволосая, в домашних туфлях, кинулась прочь из дома, надеясь непонятно на что, почти уверенная уже, что розовый шар, как любой неверный признак, покинул ее и исчез навсегда.
Но шар был на месте. Он висел, чуть подрагивая, на высоте второго этажа перед окнами ее спальни – именно там, где она в первый раз увидала его – и он удалялся, быстрее и быстрее, уводя и увлекая за собой. Никто казалось не замечал его – горожане разглядывали витрины, праздно прогуливались или сосредоточенно шагали по своим делам – а может им, прочим, он стал уже привычен настолько, что не стоило лишний раз поднимать голову, убеждаясь в его присутствии? В любом случае, теперь Настасью Владимировну совершенно не интересовали другие люди. Она медленно брела по тротуару, изредка поднимая глаза, чтобы удостовериться, что шар тут над нею и движется все туда же на юг, к старым городским воротам, а затем опускала голову, не желая ни с кем встречаться взглядом, и делала мелкие шажки, вовсе не думая о несуразности своего вида и о том, что многие оборачиваются на нее, явно полагая, что с ней что-то не так.
На самом деле все с ней было так и даже, более того, все было куда лучше, чем прежде – совершеннее, загадочнее, полнее. Ей навстречу выбежала из подворотни кошка, отпрянула и метнулась в сторону, и Настасья Владимировна подумала, что эта кошка наверное умеет летать или складывать числа в уме, хоть кошка была самая обычная и весьма сомнительной породы. Газовый фонарь, только что зажженный и шипевший заунывно из-за неисправной горелки, показался ей волшебным светильником, специально подвешенным здесь, чтобы освещать ей путь. Витрины лавок и магазинов были входами в сказочные пещеры, полные драгоценных сокровищ, мощеная мостовая под ногами – старой дорогой из сказаний или продолжением Млечного Пояса, и даже люди, обычные горожане, угрюмые и скучные до одурения, несли в себе какие-то тайны, каждый свою, докопаться до которых было бы настоящим счастьем.
Потом шар поплыл быстрее, и Настасья Владимировна ускорила шаг, временами переходя на семенящую трусцу, задыхаясь и жадно хватая воздух. Они уже добрались до самой городской границы, где почти не было прохожих, а те, что все же попадались на пути, спешили отойти в сторону, поглядывая на нее с испугом. Настасье Владимировне было жарко, она распахнула пальто, не думая о том, что под ним лишь кружевной пеньюар, и из последних сил перебирала ногами, даже и не заметив, что город остался позади, и шар уже плывет над пустым бескрайним полем, освещаемым лишь звездами и луной, а потом они оказались у кромки леса, и шар вдруг исчез, пропал без всякого следа, так что Настасья Владимировна, сделав по инерции еще несколько шагов, закружилась беспомощно на месте и остановилась, осматриваясь по сторонам и удивляясь незнакомой местности вокруг.
Было темно и мрачно, но невдалеке виднелся отсвет какого-то огня, и она пошла к нему, осторожно ступая по неровной почве ставшими вдруг очень неудобными ночными туфлями. Душа ее радовалась и пела, сил теперь снова было в избытке, ей хотелось любить кого-то и куда-то стремиться, хоть она и не могла бы сказать, кого и куда. Исчезновение шара не огорчило ее, она знала с самого начала, что он с ней ненадолго, достаточно уже и того, что он был тут, рядом, она видела его наяву и брела за ним многие версты – невиданная удача, везение, выпадающее единицам, если вообще кому-то еще. Тьма кругом была словно насыщена электричеством, как после грозы, воздух казался чистым озоном, кровь бежала по венам быстро и легко, как когда-то в ранней юности. Настасья Владимировна понимала отчего-то, что эта минута не повторится никогда, и никогда больше перед нею не появится безупречный розовый шар, увлекая за собой по брусчатке городских улиц или глухому бездорожью, но она теперь жила этой минутой и ощущала с невыразимой уверенностью, что может жить воспоминаниями еще многие годы, до самого конца, даже если окажется, что жизнь вечна, и конца в общем и не бывает вовсе.