Да, думал я, наверное с ним нелегко тем, кто держит его при себе – лучше не поворачиваться спиной и всегда иметь под рукой свистящий арапник – но и стоит его терпеть за презрение ко всему, убивающее чувство опасности и порой заставляющее лезть в самое пекло. Когда-то оно его задушит, толкнув на что-то страшное, и горе тем, кто окажется под рукой, пока же он управляем, поскольку разумен, как может быть разумен отрегулированный автомат. С ним можно справляться и даже говорить об отвлеченных вещах, но вокруг него – ореол безжизненного пространства, до которого страшно дотронуться, не зная наверняка, заразно ли оно, и что может случиться при случайном контакте. Женщины сторонятся таких, видя наперед их больное будущее, да и сами они, зная в себе изгоев, чураются любых сближений, не стоящих усилия в их глазах, не способных приоткрыть заржавленные ставни душ, загрубевших с рождения, если допустить, что таковые вообще у них есть. Потому он, первый, злобен и угрюм, завидущ и опасен, как водяная змея, хоть его никак не отличить от второго, когда они сидят тут вместе, но второй – это совсем другое дело и вполне благополучен при взгляде со стороны, если, опять же, не дразнить его зря.

Он рос рубахой-парнем, – вновь фантазировал я увлеченно, перейдя к соседнему персонажу, – был почитаем сверстниками за широту разгула и провел всю юность в бесшабашных компаниях, о чем теперь вспоминает с удовольствием и чуть свысока, почитая себя остепенившимся и повзрослевшим. Его уличный кодекс чести не лишен стройности – пожалуй, на него можно положиться, когда опасность нешуточна, но он куда менее надежен в пору затишья и скуки – нужно держать ухо востро, чтобы вовремя одернуть, чуть он начнет делать глупости, не зная, куда себя деть. Он беззлобен на вид, но, вглядевшись, легко заметить что-то темное внутри него, способное излиться потоком бездумной жестокости, удивляющей и окружающих, и даже его самого. Он очень опасен в драках – ибо не теряет хладнокровия – и ценим предводителями – ибо всегда уравновешен и смел. Но не стоит и пробовать втянуть его в предприятие, безнадежное изначально – крестьянская хитрость, идущая еще от прадедов, не позволит вляпаться туда, откуда нет выхода. Потому он удачлив – на свой манер – жаль, что нельзя научиться быть таким же…

Два Кристофера тем временем швырялись друг в друга скомканными салфетками, снова вспомнив рыболовные дрязги и обвиняя один другого во лжи и неоправданном бахвальстве. Гиббс изредка покрикивал в их сторону, и они послушно затихали на время, пока кто-то из них вновь не начинал занудного спора. Глядя на все это, легко было усомниться в изощренности образов, что вертелись в моей голове, но я не позволял себе пораженчества – кто сказал, что окружающее на самом деле так просто, как хочет казаться? Зачем же тогда все усилия тех, что не дают себе передышки, проникая в него глубже и глубже? Нет, у айсберга реалий должны быть и скрытые части, не доступные неумелым, несущие в себе сущности, о которых можно лишь догадываться по едва заметным следам на поверхности.

Я перевел глаза на женщин. Сильвия и Стелла сидели вполоборота друг к другу и увлеченно беседовали, не прерываясь ни на секунду. Яркий свет от лампы над столом, безжалостно выхватывающий детали, не портил их умиротворенных лиц – казалось, они нашли для себя место, где покой милосерден, и душа тянется к нему, раскрываясь и смягчая внешние черты. Все в них двоих контрастировало разительно – страстное и сдержанное, темное и светлое, готовое немедля выплеснуться наружу и скрытое глубоко внутри – но и все же они были чем-то схожи, как две разные копии одного замысла, меж которыми утекло немало лет, полных поисков и сомнений.

Контраст, впрочем, был мне более по душе. Я видел одну из них разочарованною фавориткой, всегда искавшей больше, чем можно надеяться найти, и не устававшей порицать негодную судьбу. Зависть окружающих не принесла бы ей облегчения – чего стоят сварливые голоса торговок, не видящих дальше собственного прилавка на той ярмарке, где обязаны быть чудеса покраше? Наталкиваясь на непонимание, она лишь гордо поднимала бы голову, а прощая подлости, думала б о себе с грустью, замечая острей, чем когда-либо, неумолимость отсчета круглых и некруглых дат, памятных в основном несбывшимися надеждами. Я мог бы заинтересовать ее на время – не то чтобы она когда-то уравняла себя со мной, даже в минуты слабости, но, наверное, снизошла бы до меня, признав, что в разную пору довольствоваться следует разным – за недостатком подходящих фигур или просто ввиду всеобщего несовершенства. Так что интрига была возможна – и даже вероятна по ряду причин – но это был бы непрочный союз: едва ли я стал бы терпеть всегдашний безмолвный укор, тем более заметный, чем ласковее слова, прячущие его за перегородками с потайным окошком – на случай, если кто-то заинтересуется истинным положением вещей. Да, я бунтовал бы, уверенный в своей правоте, а она бы искренне недоумевала, рыдая по ночам, спрашивая себя, отчего мир так слеп, что не может оценить ее как должно, а мужчины столь упрямы – ну что им стоит, ведь от них хотят совсем немногого. Дело шло бы к печальной развязке – я предвидел свои измены, беспорядочные и неловкие выражения протеста, не могущие никого убедить, но при том ранящие всерьез, и ее измены в отместку, наносящие не меньший урон, за которыми в полный рост маячило бы унылое «зачем», никогда не произносимое вслух. В конце концов мы расстались бы, разведенные по разным углам ринга доброхотами-секундантами, оглушенные ударом гонга, утверждающего, что можно перестать мучать друг друга и вернуться к занятиям, подобающим нам более, но еще долго не могли бы избавиться от томительных воспоминаний, в которых каждый видел себя победителем, признаваясь себе порою, что и я, и она успели рассмотреть слишком мало один в другом, и взаимное притяжение, возникшее из ниоткуда, так и осталось неутоленным, обратившись в свою противоположность, но не пропав совсем. Ей было бы обидней, чем мне, ведь она старалась сильнее, а я, приобретя дополнительную толстокожесть, научился бы избегать женщин, подобных ей, лишь изредка раздражаясь оттого, что подобные ей почему-то не встречаются мне больше.

Раздражение можно преодолеть конечно, стоит только подобрать разумный довод, и нет лучше довода, чем подходящая альтернатива – это всегда помогает, более или менее. Никогда не вредно сменить ракурс и объект в объективе – так и я теперь, отведя глаза от одной, раздражающей условно, тут же занялся другой, обещавшей гораздо больше, если позволить себе додумать за нее. Предпосылок вполне достаточно – взять хотя бы тонкую шею, будто умоляющую о прикосновении, или напоминание о поре невинности во всем ее облике, хоть, наверное, по походке каждый распознал бы, что та пора позади. Дело впрочем не в лживости того или иного признака – каждый волен заблуждаться по-своему, равно как и вводить в заблуждение – я могу представить, как она околдовала бы меня, в пору невинности или нет, пряча довольную улыбку в закушенных прядях светлых волос, проверяя на мне свою силу, осознанную может быть впервые. Я научил бы ее разным вещам – хорошую ученицу, жестоко переживающую неудачи, не признающуюся в неумении, готовую повторять бесчисленное количество раз; я владел бы ею, норовистой и диковатой, но странно послушной твердому голосу, источающему уверенность – даже не всегда доподлинную. Постепенно ее вдумчивый взгляд наловчился бы проникать внутрь меня, в самые глубины моего существа, выискивая там что-то, скрытое от меня самого, будто доказывая, что ставка сделана верно. Она становилась бы терпимее ко мне, чем я сам, находя нужные слова в минуты моих отчаяний, привязывая к себе, подкупая наивной верой в мою исключительность – нет, не наивной, уверял бы я себя, она знает, она мудра, как никто…

Так наши роли менялись бы со временем – из ученицы она б превращалась в хозяйку моих настроений, не смущаясь сообщать мне об этом, требуя признания заслуг, что конечно же было бы справедливо – лишь на них фокусировалась энергия ее души, сознательно или бессознательно отвернутой от остального мира или, скорее, обращенной к нему небрежным полуоборотом. Мы ссорились бы, порою всерьез, но она сама не давала бы ссорам зайти дальше того барьера, где наносятся ссадины, не проходящие быстро, так что опасности, казалось угрожавшие нам, оставались бы мнимыми, не материализуясь в поступки. Постепенно она избаловала бы меня, но и сама уже не могла бы обходиться без власти надо мной, приобретенной за долгие годы нешуточным усилием, которое уже не удастся повторить снова – и теряла бы покой, становясь все более ревнивой, скрывая ревность, мучаясь и страдая втайне от меня, чем дальше, тем больше увязая в путах, которые сама себе создала. Но ее северное лицо не выражало бы ничего, оставаясь бесстрастным, как чистый бумажный лист, лишь глаза сверкали бы ярче и ярче – синим, пронзительно-синим – так что я удивлялся бы порой, будто не узнавая ее, и лишь пожимал бы плечами, не находя достойных объяснений…