Стелла, впрочем, быстро справилась с собой и взглянула, прищурившись, в первый раз быть может всмотревшись в меня по-настоящему, а потом проговорила негромко: – «Как ты это сразу – бывала, не бывала… Да, я уже ходила с ними. Тебе рассказали? Какое твое дело?» Голос ее дрогнул, и она добавила тут же: – «А сам-то что, в первый раз? Новичок непонятливый?» – словно защищаясь наивным выпадом, которым никого не обманешь.

Я присел с ней рядом и взял сигарету из ее пачки. Она подвинулась ближе и вопросительно заглянула мне в лицо. Что-то сблизило нас вдруг, как сообщников, еще не знакомых с содержанием заговора, но уже готовых беречь его от других. Нить, о которой я грезил только что, оказалась натянута, как струна – сама собой, без всякого моего старания.

«Нет, я ничего не слышал про тебя», – сказал я просто, зная, что она знает, что я на ее стороне – случайный встречный, временный союзник, еще не успевший разочаровать.

«Ну да, я ходила с ними – у меня не было выбора…» – стала она рассказывать все так же негромко, наклонившись вперед и обхватив руками колени. Я рассматривал исподволь ее тонкую шею и длинные пальцы, сцепленные в замок, узкие запястья и загорелые предплечья, дорисовывая в уме все, что было скрыто от настойчивого глаза. Вожделение не просыпалось пока, но я чувствовал, что сон его не крепок, и лишь необычность обстановки мешает ему властно напомнить о себе.

«Мой брат, – говорила Стелла, осторожно подыскивая слова, – мой брат задолжал этим двум, – она кивнула на Кристоферов, – и, в общем, нам нечем было платить. Тогда они предложили отработать, а он не смог, вот мне и пришлось…»

«Ты пошла сюда вместо него?» – спросил я, чтоб что-нибудь сказать.

«Да нет, – она глянула на меня досадливо, – зачем он им здесь? Они хотели его в своих городских делах, для отвода глаз, чтобы самим сбежать, если что, а его оставить – пока там разберутся… Только он раз попробовал и сказал – нет, не могу больше, что хотите со мной делайте, я вам не помощник. Вот мне и пришлось из-за него, хоть я ничего ему не должна, и так он всегда на шее, не знаю почему», – лицо Стеллы стало злым и замкнутым. Она замолчала, сорвала травинку и стала ее сосредоточенно покусывать. «Вообще он неплохой, – прибавила она как бы нехотя, – вот только пользы от него нет».

У меня вертелся на языке вопрос, который нельзя было задать, я загонял его внутрь, пока от него не осталось лишь легкое беспокойство, и вместо того спросил про Кристоферов – что же они делали такого, что нагнали на ее братца столько страха. «Карты, – коротко обронила Стелла, – а брат был нужен как утка подсадная». Она вздохнула и, может для того, чтобы переменить тему, стала говорить о своем детстве, о том, как они хулиганили в лесу родового поместья с братом-погодком и старшей сестрой, как после все пришлось продать и переселиться в обычный многоквартирный дом, где мать быстро зачахла, так и не пережив перемены, а отец взял другую женщину, сварливую и грубую, которую они доводили до истерик своим высокомерным неприятием. Ее сестра вышла замуж за начинающего врача, но дьявол неудачи, неусыпно бодрствующий за их спинами, объявился и тут – врач вскоре попался на неправильном диагнозе богатому фабриканту, потерял лицензию и спился, а сестра уехала за границу без связей и денег, и они уже несколько лет не имели от нее вестей.

«Каждый из нас с самого детства слишком хорошо представлял свое будущее, так что потом непросто было признать, что оно не собирается сбываться, – говорила Стелла с невеселой усмешкой. – Так мы и жили в ненаступившем будущем, удивляясь на убогое настоящее, что совсем нам не подходило… Мы с братом даже не смогли учиться – нужно было зарабатывать на жизнь. Я в этом преуспела больше, а он досадовал и злился – ну а что ему еще оставалось делать? У меня стали появляться богатые мужчины, но я была груба с ними, и эта полоса быстро прошла. Теперь мои любовники бедны и неустроенны, я лучше их и сильнее, хоть еще и совсем молода. Я сильнее своего брата, и мне нравится это; я в тысячу раз сильнее своего отца, и я его презираю. Но мне далеко до той, что была в моем будущем – до нее не дотянешься, как ни вытягивай шею. Я стараюсь не думать о ней – ведь и с собой, такой как сейчас, тоже можно жить – я знаю, как, у меня есть свои секреты. И любить себя можно не меньше, чем ту, только нужно стараться куда сильнее…»

Стелла покусывала травинку и смотрела невидяще прямо перед собой, а потом вдруг сбросила оцепенение, рассмеялась и игриво толкнула меня плечом: – «Не переживай, все не так плохо. Это мой предпоследний поход сюда – потом еще один, а потом уж все, я буду свободна от них и от брата тоже. Я знаю, что делать, я уже решила…»

Она еще раз глянула хитро и больше ничего не сказала, несмотря на мои подначки, только прибавила с лукавым видом: – «Ты не должен знать про меня слишком много – погоди, сам поймешь почему. – И внезапно призналась с чувством: – Ненавижу дюны!»

Вскоре Гиббс дал сигнал подниматься, и через несколько минут мы вновь шагали по узкой тропе, вытянувшись цепочкой. Жара спала, идти стало легче. Ящерицы уже не сновали под ногами, попрятавшись перед наступлением вечера. Через час я заметил, что Кристоферы принюхиваются – и впрямь, воздух изменился, в нем появились ожидание и тревога, заставляющие забыть об усталости. Мы поднялись на очередной невысокий холм, и в лицо вдруг пахнуло солью и водорослями. Все встало на свои места – невнятный гул, что будоражил уже давно, обратился шумом прибоя, а перед глазами раскинулось безбрежное пространство – мы вышли к океану.

Он дышал равномерно, как огромное животное, подчиняя своему ритму и завораживая им, вибрируя поверхностью, будто в такт мириадам сновидений. В набегах волн, при всей неторопливой суете, угадывался властный замысел – и воплощался с уверенностью, в которой не усомниться. Казалось, каждое движение подчинено общему плану, о котором не ставят в известность непосвященных – все равно его не объять слабосильным разумом. Можно отмахиваться от него и отрицать громогласно, можно не верить и натужно язвить, но суть неизменна, и каждый знает втайне или в открытую – замысел есть, просто не для всех в нем отведено место.

Был отлив, и мы пошли по мокрому песку невдалеке от границы, где умирают волны. Вначале идти было приятно – легче, чем по тропе в дюнах – но вскоре поднялся встречный ветер, усиливаясь с каждой минутой, швыряя в глаза то песок, то брызги. Пологий песчаный откос, зализанный серыми языками, простирался впереди насколько хватало глаз, вдали не было видно ни маяка, ни пирса, ни каких-либо жилых построек. Вскоре я потерял счет времени – казалось, мы бредем уже многие часы, но и будто лишь краткий миг истек в наших жизнях, их малая незначительная часть. И то – себя не одурачить, соизмеряя жизни, как моментальные фотоснимки, с протяженностью берега, что не кончается нигде, в ропоте волн, у которых достанет форм на всякую бесконечность. Сознание само подсовывает числа, не знакомые до сих пор, ориентиры, на которые страшно замахнуться – их не поместишь в знаменатель, правило трапеции не сработает, слишком много нулей. Остается гнать из головы все цифры, убеждая себя в их лукавом бессилии, отучаясь от привычки глядеть на циферблат и уже не сожалея об утраченном, как бы смирившись с несоразмерностью масштабов – и милосердной, и жутковатой одновременно.

Солнце садилось в дюны, подступали скорые сумерки. Все выбились из сил, Сильвия заметно хромала, Гиббс забрал у нее почти всю поклажу и по-прежнему вышагивал впереди, как грузный флагман небольшого кортежа, изрядно потрепанного штормом. Мысли сновали беспорядочно, не желая успокаиваться, множество историй завязывалось у меня в голове и пропадало прежде, чем я мог уловить их смысл. Картины из прошлого перемежались с кадрами из будущего, о котором я не имел понятия в отличие от Стеллы, так уверовавшей в предназначенное ей. Я оглядывал своих спутников и любил их каждого в отдельности, видя в них то лучшее, что подсовывали мне фантазии, и о чем они сами не подозревали, борясь поодиночке со встречным ветром и усталостью, накопившейся за день.