«Что-то я вспоминаю, – сказала Сильвия, – звали его еще как-то не по-нашему – не то Сулливан, не то Салливан… Или может Факир или Факер…»

“Скажешь тоже, Факер, – Кристофер снисходительно ухмыльнулся, явно чувствуя себя на высоте. – Звали его, натурально, Салмон Фукс, и был он бывший капитан морской пехоты, если конечно не врут, хотя я думаю, что врут. Но, капитан, не капитан, а войну объявил, да сам же ее и возглавил. А где война, там и трофеи, так что первым делом потащились они на фургоне полицейском брошенный ‘Морган’ спасать, ну и как водится – сначала колесо прокололи, потом другое, а после рессору погнули и встали в песке. Дальше больше – начальник пешком пошел, а тут буря, не видно ничего, он и заблудился, нет его и нет. Стали было искать вертолетами – чуть людей не угробили: туман налетел, вихри песчаные – вернулись от греха подальше. Сидят значит, ждут, что делать никто не знает. Только через три дня начальник объявился – все в дюнах плутал, – оборванный, глаза навыкате, но не сдается, упертый. К тому же, пока он там болтался, жена ему сделала ручкой – с журналистом сбежала, да еще и письмо написала прощальное: не желаю мол больше быть рядом с солдафоном и сатрапом, хочу наконец счастья личной жизни и красивой физической любви. Записочку ту домработница первой нашла, ну и скоро весь город про красивую любовь языки чесал. Совсем главного полицейского затравили – каждый так и скалил зубы из-за угла – так что тому только и оставалось, что войне своей придуманной всем нутром отдаться…» – Кристофер II покачал головой, явно не завидуя незадачливому Салмону Фуксу.

«Ну да, – снова подхватил Кристофер-первый, – крепко дюны у него в печенках засели. Только и он не дурак: решил действовать по системе, без ненужной спешки, тем более, что спешить теперь было некуда – ни жены сбежавшей не вернешь, ни ‘Моргана’ новехонького. Выписал он картографов целый полк, те все дюны пешком излазили – сделали ему подробные планы местности: где выше, где ниже, где мокро, где сухо, куда легко можно пройти, а куда лучше и вовсе не соваться. Послали потом дорожников – размечать дюны на участки, чтобы каждый участок своим забором оградить для дальнейшего полезного устройства – да только те недалеко ушли: где была сушь помечена, там в болота угодили, где как бы равнина, там сплошь овраги, и понять ничего нельзя – дорожники на картографов грешат, картографы на дорожников, все без толку.

Переделали было карты – и вновь все сдвинулось, только теперь уже целые деревни в болота ушли, да в пески зыбучие, а иные овраги к городским домам подобрались, к тем, которые поближе. Тут уж все струхнули не на шутку, начальника полиции на пенсию отправили по состоянию здоровья, комиссию специальную назначили – для проверки, так сказать, настораживающих фактов. Сам губернатор за дело взялся, не просто так, два месяца факты проверяли, да в затылках чесали, а потом постановили: под страхом тюрьмы никаких больше карт не делать и на подвижных средствах в дюны не ездить. В связи с местными, как ты говоришь, турист, географическими особенностями. А кому не нравится, там дальше было прописано, тот пусть из города вон в двадцать четыре часа – не нужны мол нам такие горожане, одни от них вредительства и бедствия. Ну а народ уже и сам прочухал, что дело плохо – никто туда больше не совался, только самые отчаянные ходили, но и их не очень-то жаловали. А беглые и ссыльные из дюн в другую сторону потянулись, в степи – там, говорят, спокойнее, и болот нет, а нет болот – нет и мошкары, уж очень она летом донимает…»

«А что ж с начальничком стало?» – спросила Сильвия сострадательно.

«А и впрямь умом тронулся, – весело сказал Кристофер I. – Ушел, говорят, в дюны, да там и сгинул. Не видали его больше – ни в городе, ни где еще… А дороги только вокруг оставили, – добавил он, – для туристов, издали дюны показать. Только их издали не посмотришь – что там смотреть, глупость одна. Еще на юге остались деревни, и к ним дорога идет, но туда нам несподручно – и в стороне, и полиция докучает…» – и он опять ухмыльнулся, озорно глянув на нас и блеснув своим золотым зубом.

Гиббс скомандовал привал только после полудня. Позади остались подъемы и спуски по неровным тропам, колючие заросли и начавшиеся за ними болота, мы вышли на сухое, чуть холмистое место. Все изрядно устали, мое плечо разламывалось, шея и спина затекли и потеряли чувствительность. Другим тоже досталось – и женщины, и Кристоферы повалились в траву с короткими стонами, лишь Гиббс, осмотревшись, легко отбежал в сторону и исчез за холмами. «Это уже дюны?» – спросил я у ближайшего Кристофера, и тот равнодушно кивнул. «Можешь побродить, турист, тут пауков нет, ящерицы одни», – лениво сказал другой Кристофер, но я не удостоил его ни ответом, ни взглядом.

Песчаные холмы густо поросли жесткой темной травой и хвойным кустарником. Кое где виднелись проплешины, ящерицы действительно сновали во множестве, прочерчивая быстрые траектории на светлом песке. Некоторые грелись на солнце, застыв неподвижно, думая те же думы, что и миллион лет назад, запасаясь терпением на следующий миллион. Казалось, время замерло здесь, и всякая суета неуместна, как фальшивый повод отвлечься от сути. Изредка проносились птицы, названий которых я не знал, некоторые подлетали совсем близко, садились на землю рядом, не боясь нас, может быть вовсе не замечая или не желая замечать, как что-то ненужное, о котором стараешься не думать, втайне надеясь, что оно исчезнет само.

«Дюны… – думал я. – Чуть только свыкся с мыслью – и вот я уже здесь. Стремительно, стремительно все. Так я и вовсе ничего не успею понять». Если есть, что понимать, – тут же вмешивался занудный шепоток, – сколько раз уже обманывался на пустом месте. Здесь тоже, может статься, одна бутафория…

Но что-то подсказывало – нет, бутафория не бывает такой цельной, такой замкнутой в себе и равнодушной к наблюдающим со стороны. «Ждите, ждите, – будто говорили холмы, – но ответят вам едва ли». Спорить было бессмысленно и глупо, оставалось лишь смириться, свыкнуться с ожиданием и не таить обиды. Песок и кустарник не возражали, казалось, и выглядели вполне невинно, словно сойдя с иллюстрации к путеводителю – лишь изредка трава шевелилась, подчиняясь слабому ветру, по ней пробегала рябь, будто мышцы подрагивали под кожей, и ящерицы вдруг сигали в стороны пугливо, освобождая пространство чему-то, не дающемуся глазу. Наши силуэты в траве, наверное, вызывали у них досаду, как помеха, не имеющая даже имени. Мы были чужаками тут – и я отметил со странным удовлетворением, что на этот раз ничем не отличаюсь от других.

Через полчаса Гиббс вернулся. Из сумок появилась скудная еда, мы наскоро поели и снова расселись в траве, куря сигареты и наслаждаясь покоем. Сильвия и Гиббс сидели в стороне, негромко что-то обсуждая, волосы Сильвии растрепались, одежда была измята – я не видел в ней теперь ничего привлекательного, но знал, что снова буду ждать ее этой ночью. Стелла, напротив, выглядела прохладной и свежей, она отодвинулась от Кристоферов, которые пытались было ее задирать, и смотрела в одну точку куда-то за горизонт. Ее отрешенность пугала – уж больно неприступными казались стены той вселенной, в которой она обреталась. Что если каждый захочет себе невидимую оболочку? Странная тоска навалилась на меня, я словно заглянул за запретный занавес, куда не пускали до того. Захотелось человеческого голоса или смеха, чего-то, чтобы уцепиться и протянуть живую нить, и, повинуясь порыву, я встал и пошел к Стелле, еще не зная, что сказать ей и как вообще завести разговор.

Она посмотрела на меня безучастно, скосив чуть настороженный глаз. «Скучаешь?» – поинтересовался я как можно беззаботнее. «Не то чтобы», – ответила она после небольшой паузы, будто нехотя, но я видел, что начало положено, и меня не гонят. Мы еще обменялись фразами без содержания, примериваясь друг к другу, словно слепцы, а потом я спросил: – «Ты уже бывала здесь раньше?» – просто так, без особого любопытства – и оторопел от злобной гримасы, исказившей вдруг ее лицо.