Потом меня «ушли»: упразднили должность. И деньги Расповцеву выплатили. Сказал мне об этом бывший сослуживец. Впрочем, Расповцев — делец оборотистый. Может, и расколол на части с кем-нибудь свою «претензию»...

Добош задержался в Москве еще на неделю, выясняя столичные связи Расповцева. Поиски привели его к бывшему председателю прогоревшего «Общества взаимного кредита» Зибельману.

— Как? Товарищи уже интересуются «Форестом»? А я предупреждал Ефима Васильевича. И не зря мы трое, Фрейдер, Оловянников и я, вышли из правления «Фореста»...

Фамилии показались Добошу знакомыми. Вспомнил! Так это и есть официальные основатели фирмы!

— Поверьте, я чрезвычайно рад, покинув общество гражданина Расповцева, — продолжал бывший акционер «Фореста». — Эти шестьдесят тысяч рублей должны были его погубить. О, Ефиму Васильевичу нельзя было принимать их от людей, говорящих по-русски с иностранным акцентом.

Добош с недоумением слушал Зибельмана. Какие шестьдесят тысяч? Какой иностранный акцент?

Словоохотливость Зибельмана объяснялась просто: на руках у Расповцева оставалась его расписка в получении «означенной суммы». И если гражданина Расповцева привлекут, а чекисты зря не придут, то пусть ему, Зибельману, не придется возвращать эти деньги. Зибельман не скупился на подробности.

Оказалось, Расповцев, едва начала разворачиваться борьба с крупными частниками, продал фабрику и завод «Обществу взаимного кредита». Зибельман предупредил, что правление средств на покупку не имеет, многие векселя не оплачены. Расповцев подчеркнул: продажа состоится лишь на бумаге, а позднее завод будет перекуплен фирмой, которую он предполагал организовать. Но, пока создавался «Форест», «Общество взаимного кредита» стало банкротом. И завод Расповцева пошел в залог за шестьдесят тысяч рублей. Денег у махинатора не оставалось: сто тысяч рублей он вложил в банк как начальный капитал «Фореста», вопрос о котором в Торговой палате был уже решен.

— Ефим Васильевич кинулся на поклон к бывшему царскому генералу Михайлову, который и ныне считается крупным спецом, руководит Главным управлением Стройпрома. Догадываюсь, с кем он свел Расповцева, что посоветовал. Через день Ефим Васильевич принес нужную сумму, потребовал расписку. Как председателю правления, мне совсем не хотелось за решетку, и расписку я написал. Деньги внесли в банк, завод «выкупили», и владение им переоформили нотариально. Теперь он принадлежит «Форесту». А на деле так Ефим Васильевич купил его сам у себя с переплатой в шестьдесят тысяч рублей. Предполагая, у кого он взял деньги, мы вышли из «Фореста»...

В Перми Добоша ждали новости: пока он вел работу в столице, «Форест» принял участие в торгах по строительству важного цеха на Невьянском заводе и вновь оттеснил госстроевцев. Покровский посоветовал Иосифу Альбертовичу побывать в Свердловске: «И с товарищами давними увидитесь, и жену домой перевезете. Сколько можно ходить в «холостяках»?

Первым делом Добош выяснил, кто представлял Госстрой на торгах по Невьянскому заводу, и не очень удивился, услышав фамилию Солдина. Уполномоченному ОГПУ по Уралу Ракитину, своему давнему знакомцу, Иосиф Альбертович посоветовал выяснить контакты между Солдиным и Расповцевым и не выпускать из вида Литвакова, который должен был руководить строительством в Невьянске.

— Предполагаю, что контакты эти не прямые, а через третьих лиц, — подчеркнул Добош.

Впоследствии подтвердилась его правота. Солдин поддерживал связь с инженером Ковалевым, готовившим для «Фореста» торговые расчеты. И все предложения Госстроя, еще до того, как будет запечатан конверт, становились известны Расповцеву.

Строительство мартеновской фабрики на Мотовилихе велось довольно быстро. «При таких темпах, — информировал главный архитектор Генрих Исаакович Венда, — контрагент уложится в договорный полуторагодичный срок».

На рабочей площадке установили американскую паровую «бабу» для забивки железобетонных свай. После одной из поломок техник Затопляев, которому поручили контроль по приемке свайного основания, от нечего делать стал на клочке линованной бумаги набрасывать эскиз заморского механизма.

— Уж не хотите ли взять на него патент? — пошутил белокурый студент-практикант.

— Патент не патент, а чертеж мне нужен настоящий, — раздался голос незаметно подошедшего Расповцева. — Да не смущайтесь, не прячьте свое художество. Мне впрямь нужен увеличенный в три раза. Плачу четыреста рублей. Согласны?

В кабинете Иосифа Альбертовича, ероша светлые свои волосы, Игнатьев убеждал начальника:

— Четыреста рублей — замаскированная взятка, факт! Платить бешеные деньги — три месячных оклада — за пустяковую работу! А Затопляев имеет прямое отношение к приемке!

— Не горячитесь, Валентин. Ну, возьмем Расповцева, предъявим обвинение в даче взятки. А он — выкрутится. Быстро только сказка сказывается.

Горячность подчиненного была понятна Добошу, напоминала ему собственную молодость. В двадцатом партячейка командировала его в Москву, в школу красных командиров-интернационалистов. Оттуда, курсантом первой восточной бригады, попал в Баку, на подавление контрреволюционного восстания. Разве мечтал он о передышке, искал спокойное местечко? Вихрь революции бросал его из боя в бой, и вдруг — вызов на Урал, штабная работа в 7-й бригаде ВЧК.

Вот и настала пора оглядеться, перевести дыхание. И как-то вдруг Добош увидел и понял, что за громом боев жизнь в стране шла своим чередом: поднимались из руин заводы, люди сеяли и убирали хлеб, жили, любили, воспитывали детей.

В августе двадцать первого Добош познакомился с Аней — молоденькой учительницей Анной Васильевной Шиловой. А в сентябре ее родители — отец портной и мать домохозяйка — благословили дочь и зятя-мадьяра. Через день после свадьбы Добоша откомандировали в распоряжение начальника губчека. Он рвался на оперативную работу, но — не взяли. Не помогло даже то, что он свободно владел четырьмя языками. Против была медицина.

Поначалу «сплошная бухгалтерия», работа уполномоченным по борьбе с экономической контрреволюцией в Шадринске, тяготила Добоша. Потом пришло понимание важности и необходимости такой работы. В стране, занятой строительством, он продолжал оставаться на линии огня, оберегая социалистическую стройку от вражьих диверсий и вылазок. С годами рос опыт, не остались втуне и годы учения в Высшем коммерческом училище.

И сейчас, выговаривая Игнатьеву за излишнюю горячность, Иосиф Альбертович думал о том, что сеть, поставленная на «крупную рыбу», все плотнее охватывает «Форест». Литваков под наблюдением. Расповцев все время под контролем. Его дача в Подмосковье, дом в Москве, квартира на Мамина-Сибиряка в Свердловске, дом на Инженерной в Перми — все убежища председателя «Фореста» не оставлены без внимания.

Игнатьеву удалось установить еще одно логово — снимаемую Расповцевым квартиру на Соликамском тракте. Там проходило большинство встреч с «нужными» людьми, иногда — в обществе испытанных прелестниц. Для некоторых гостей Шурочка Евсеева — приехавшая из Свердловска родственница инженера — топила под вечер баньку, запаривала пахучие веники.

Шурочку Расповцев нанял в домработницы в двадцать восьмом году, когда гостей в доме на Соликамском тракте стало особенно густо. Рекомендовавший Шурочку активный член контрреволюционного подполья инженер Евсеев даже предполагать не мог, что эта покладистая, работящая, тихая девчушка была охарактеризована чекистом Ракитиным из Свердловска как весьма способная, проницательная, надежная сотрудница ОГПУ.

Сведения, поступавшие от нее, заставили по-новому взглянуть на председательский авторитет и всевластие Расповцева. В контору «Фореста» он напринимал родственников многих ответственных работников завода, жалованье платил им щедрой рукой. И никто из правления общества не заикнется о разбазаривании средств, даже главные акционеры Зобер и Кузьмин. А наибольшие убытки несут именно они — Зобер, имеющий четыреста акций, и Кузьмин — обладатель трехсот восьмидесяти акций. Расповцев был держателем ста пятидесяти, Суконцев — пятидесяти и Литваков — всего двадцати акций.