Добош мечтал стать офицером, как братья отца, не пожалевшие жизни ради свободы Венгрии. Он рвался к знаниям, но успел закончить только шесть классов начального училища да четыре класса гимназии в городе Надьварод. Потом умер отец. Иосиф был вынужден вернуться в родной Шергеш. И все же мать настояла, чтобы он продолжил учение. Добош поступил в Высшее коммерческое училище. Закончить помешала первая мировая война.
Иосиф Альбертович открыл томик Петефи, начал читать «Мадуяр вадуок». Будь стихи переведены на русский, они звучали бы так:
Эти стихи шептал когда-то двадцатилетний солдат Иосиф Добош в сыром окопе, в октябре четырнадцатого года, на Южном фронте, в Сербии. Потом полк перебросили на австрийско-русский фронт. Кровь, кровь, кровь... Она учила думать, она не хуже прокламаций помогала красным агитаторам, говорившим о бессмысленности войны. Летом, в Карпатах, Добош попал в плен. Сидел в лагерях, строил железную дорогу. Потом стал служить матросом в Западно-Сибирском пароходстве.
Везде — и на фронте, и в лагерях, и на строительстве — Иосиф Альбертович встречался с большевистскими агитаторами. Эти люди разных национальностей несли одну правду — ленинскую. И Добош поверил в нее.
Едва грянула Октябрьская революция, он поспешил в Барнаул, где начали формироваться красные интернациональные отряды. К апрелю восемнадцатого здесь существовал комитет партии. Добош тогда еще плохо писал по-русски, и заявление в партию подал на двух языках. Приняли. Поручили вести большевистскую агитацию среди военнопленных в Тобольске. Он горячо взялся за дело, но началось восстание белочехов. Кто-то выдал Добоша.
В августе из Тобольского концлагеря его отправили в Омск. По дороге бежал. Его разыскивали. Тогда-то и «принял» румынское подданство, сменил имя, постигал премудрости поварского ремесла, о чем шутливо рассказывал хозяйке.
На деле было не до шуток. Наладив связь с подпольем, Добош вел разведывательную работу, а в ноябре девятнадцатого был назначен начальником отряда красных интернационалистов, вступил в открытый бой, дрался в Омске и пригородах...
Сон не шел к Иосифу Альбертовичу. Вспомнился ему белогвардейский поручик, которого Добош застрелил в поселке Коломзино. Перед этим поручик зарубил женщину и двоих детей. Не тот ли, что убил детей хозяйки?
Вспомнил Иосиф Альбертович и трудный день 21 ноября, когда товарищ Полудин из Сибревкома вызвал его:
— Все красноармейские части — на фронте. А на окраине в старых казармах закрепился казачий отряд. Весь наш резерв — ваш отряд. Выступать надо немедленно...
И Добош повел группу сербов, чехов, венгров на штурм казарм. Многих бойцов недосчитались тогда коммунары...
И снова звучали в душе Добоша стихи:
Ценя в работе сотрудников систему и порядок, Добош не смог скрыть досады, видя небрежность, с которой оформлял сданные в архив дела куратор Мотовилихи Ковда. В материалах двадцать третьего — двадцать пятого годов упоминались фамилии Расповцева и его правой руки — Литвакова, и не раз! Рабочие, строившие кузнечно-прессовый, жаловались на безобразия, чинимые подрядчиками, приписки, хищения.
Особо заинтересовало Добоша сданное в архив без тщательной проверки заявление заведующего бюро Главного управления стройпрома Алексея Ивановича Панова. Он писал о попытке Расповцева в завуалированной форме предложить ему взятку. Сумма баснословная — восемьдесят тысяч рублей.
И тут Ковда не провел никакой работы, даже от очной ставки отказался, ограничился объяснением Расповцева...
Надо было искать Панова. В Москву, в ОГПУ, полетел срочный запрос.
Панов жил на Большой Полянке. Басовитый, с крупными чертами лица, с пожелтевшими пальцами заядлого курильщика, он встретил Добоша несколько отчужденно:
— Поздновато вспомнили то заявление. Было это давно, подробностей не упомню. Да и с чего начать?
— С момента вашего поступления в стройпром.
— Поступил я туда по рекомендации ЦК профсоюза совработников в двадцать втором. Принят был, мягко говоря, недружелюбно: начальство уже имело кого-то на примете. Да и рекомендация моя пришлась не по вкусу. В то время большинство строительных работ вели частные подрядчики; наиболее крупные заводы считалась как бы вотчинами отдельных лиц. Так, Тула была в рунах Шумилина и Эпштейна, Ижевск — у Левина, Симбирск — у Расповцева.
Стал я заведующим стройбюро. И на первые же торги пригласил государственные строительные конторы. Руководство меня не поддержало. «Вотчинники» откровенно усмехались. И все же часть работ на торгах сумели взять Мосстрой и Госстрой.
Тогда-то, весной двадцать третьего, я впервые увидел Расповцева. В Симбирске ему показалось тесновато, и он в Москве, на торгах но Мотовилихинскому пушечному заводу, сумел обойти Госстрой, снизив цену. Меня поразила незначительная разница в ценах. Понимаете, очень незначительная!
«И меня она тоже удивила, но четырьмя годами поздней», — подумал Добош, но промолчал, чтобы не сбить собеседника с мысли.
— Честно говоря, эта копеечная прибыль обернулась тысячными убытками. Я докладывал, но в руководстве у Расповцева оказались высокие покровители. А ведь он подсовывал фальшивые наряды, втридорога драл с заказчика за материалы.
— Откуда у него свои материалы?
— В Москве у Расповцева был завод строительных машин и материалов, кружевная фабрика, свои пароходы на Волге. Впрочем, едва началось наступление на частный капитал, Расповцев успел все распродать: и пароходы, и завод, и фабрику.
— Не знаете, кому он продал завод стройматериалов?
— Какому-то акционерному обществу. Кажется, потерпевшему крах «Обществу взаимного кредита», точно не помню. А столкнулись мы с Расповцевым так: я контролировал строительство в Мотовилихе, и Расповцев подсунул мне счет на сто шестьдесят тысяч рублей сверх договора. Якобы за дополнительные работы по фундаменту. Счет я отверг как необоснованный. Удивительно, что он был подписан главным архитектором Вендой и коммерческим директором. А работы — фикция, точно!
— Как же Расповцев предлагал вам взятку? Да и зачем? Восемьдесят тысяч так, в виде презента?
— Зачем? Да чтобы я извлек счет из-под спуда. Через полгода я снова приехал в Пермь. Вышел из заводоуправления, и у станции Мотовилиха едва не столкнулся с Расповцевым. Он взял меня за локоток, так, «по-купецки», и вновь заговорил о своей «претензии». Отвечаю, что моя точка зрения известна, и сто шестьдесят тысяч рублей — не шутка. А он говорит: «Расколем, Алексей Иванович, эту шутку пополам». Спрашиваю, как, мол, пополам? «А вот так! — И рубанул рукой рассекающе. — Так пополам. Вам половина, и мне — остаточек».
Резкий потом разговор у нас получился. В тот же день я написал заявление. Беседовал со мной ваш сотрудник. И на все мои доводы отвечал: зря якобы горячусь, на хорошего человека напраслину наговариваю, на полезного для Республики.
— И поздней, когда «претензию» Расповцева стали рассматривать на комиссии, мой непосредственный начальник Нефедьев принял его сторону. Я бросил с места реплику, что, живя в правовом государстве, мы обязаны защищать права работающих в нем: ведь у нас Союз Советов, а не Америка, чтобы отстаивать капиталистические интересы и покрывать жульничество. Вопрос о выплате денег Расповцеву отложили.