С БОЛГАРСКОГО
Людмил Стоянов
391. НЕ МОГУ БЕЗ ЛЮДЕЙ
Летним днем по пути к перевалу
я иду непоспешно вперед.
Солнце словно бы лижет устало
теплых листьев светящийся мед.
Там в долине, внизу, на рассвете
миновал я поля и сады.
Улыбаясь, румяные дети
мне тащили в ручонках плоды.
А старик, по обличию строгий,—
я ему чуть заметно кивнул, —
пожелал мне удачной дороги
и в уснувших хлебах утонул.
Позабыть ли шалаш лесорубов,
что меня от ненастья укрыл?
Я был счастлив меж ними сугубо,
я счастливым воистину был!
Эти люди мне вроде чужие,
словно камень, песок и трава,
но остались в душе, как живые,
их повадки, движенья, слова.
Перевал перейду терпеливо
и туда опущусь налегке,
где колышутся желтые нивы
и белеет село вдалеке.
У ручья полевого присяду…
Но в моей отрешенности тут
эти образы милые кряду —
одиночество скрасить — пройдут.
Помню я все свиданья и встречи
на неближней дороге своей.
Я тянусь к человеческой речи, —
не могу, не могу без людей.
Там, где двое на поле соседнем
о заботах своих говорят,
я — хоть издали — их собеседник,
им обоим приятель и брат.
С ВЕНГЕРСКОГО
Дьюла Ийеш
392. ПАХАРЬ
Пахарь пишет книгу жизни
в час рассвета.
Вся земля вокруг пошла
на книгу эту.
Ранним утром
борозду за бороздою
я читаю, словно
строку за строкою.
В первый раз за долгий век
батрак вчерашний
по своей, а не чужой
шагает пашне.
В первый раз идет работник
вслед за плугом,
как идут навстречу счастью
вслед за другом.
Два тяжелые быка
под солнцем мая
перед пахарем
торжественно шагают.
Два быка, как с братом брат,
шагая рядом,
огибают танк,
раскроенный снарядом.
Пусть стоит он со своей
разбитой башней,
словно память о войне,
на этой пашне.
Вольный пахарь
плугом землю подымает —
так народ свою
историю слагает.
С МОНГОЛЬСКОГО
Сормууниргшийн Дашдооров
393. ВОЗЛЕ ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ В МОСКВЕ
Каждый сквозь шум дождя,
как бы сквозь свет и тьму,
мимо него идя,
кланяется ему.
Осень — его пора.
В чудном избытке сил
осенью золотой
он очарован был.
Голову наклонив,
не поднимая глаз,
шелест ее ветвей
слушает он сейчас.
Мелкий московский дождь
медленно моросит.
Мокрый осенний лист
наискосок летит.
Счастлив я на земле
с ним под одним дождем:
дождь на его челе
и на лице моем.
С ИСПАНСКОГО
Маркос Ана
394. ЧТО ТАКОЕ ЖИЗНЬ?
Напомни мне, как выглядит дерево,
напомни, как щебечет река,
когда над нею носятся тысячи птиц?
Расскажи мне о влажном шуме моря,
о просторном аромате полей,
о звездах, о светящемся воздухе.
Объясни мне, правда ли, что горизонт
стоит без замочной скважины и без ключей,
как хижина бедняка?
А что такое поцелуй женщины?
Произнеси хоть какое-нибудь женское имя,—
я позабыл их все.
Неужели и теперь
там, за стеною, лунные ночи
пронизаны трепетом страсти?
Или, может быть, во всем мироздании
осталась только моя камера,
ее кладбищенский сумрак
и гробовое молчание каменных плит?
Двадцать два года…
Я забыл
объем, запах и цвет вещей.
Я пишу бессмысленные слова:
«море», «поле».
Я произношу слово «лес»,
но не помню геометрии дерева.
Я беззвучно называю людей и предметы,
которые каждый день тюремщики
выталкивают из моей памяти.
(Нельзя продолжать. Идет надзиратель.
Я слышу его шаги.)
С БЕНГАЛЬСКОГО
Бишну Де
395. НАРОД БЕССМЕРТЕН
Шли банды по нивам индийской земли,
жгли хижины наши и нас убивали.
Но волю народа они не сожгли
и душу народную
не расстреляли.
Империя! Ты не жалела свинца,
железом и сталью восставших карала,—
так стали железными наши сердца,
так наша решимость железною стала.
Вдоль рек бенгалийских — стенанье и прах,
кружится зола над наделами пашен.
Взошла и созрела на нищих полях
лишь ненависть наша, да! — ненависть наша.
Мы этот большой урожай соберем
своими руками, своими серпами,
наполним им души и грозно пойдем
под знаменем мира на битву с врагами.
Мы вольную жизнь принесем матерям,
мы двери в грядущее счастье откроем:
недаром вы пели своим сыновьям
и песни голодных, и гимны героев.
Нетленны, нетленны и ткач, и батрак,
нетленно рабочее братство народа,
бессмертен горшечник, и вечен рыбак,
и вечной любовью мы любим свободу.