Увидев недалеко от себя Святополка, Болеслав крикнул ему:

— Вели печегенам отогнать их коней. Скорей! Не давать им садиться в седла!

Для Святополка это было лучшее, что можно было придумать в его положении. У него никак не поднимался меч на киевлян, ему казалось, что он всех их знает, что в прошлом году под Любечем они, именно они, защищали его от новгородцев, наседавших со всех сторон. Как же рубить своих?

И если кто-то наскакивал на него, он старался лишь отбиться от наскока, крича при этом:

— Ты что, дурень, не узнаешь?

Некоторые узнавали: «О, князь!» — и отскакивали, убегали прочь. И он не гнался за ними. А получив приказ от Болеслава скакать к печенегам, даже обрадовался.

Болеслав же, словно коршун, наметивший жертву, пробивался к Будыю: «Нет, милый, от меня уж не уйдешь. Я те покажу, поганец, шпека пузатого, ты у меня повертишься на вертеле».

Бедный Будый уже понял, за кем гонится эта пузатая туша, он, словно заяц, метался по полю, стараясь исчезнуть, раствориться среди дерущихся. Даже сбросил с себя свое желтое корзно, полагая, что именно оно выделяет его среди других. Однако преследователь не потерял из виду его блестящий шлем с шишаком. Но если б Будый даже догадался, что именно шлем выдает его, он бы вряд ли осмелился его скинуть, так как он вполне защищал его непутевую голову и уже трижды выдержал удары, свалившиеся на воеводу.

Ярослав в сопровождении своих гридней носился из края в край поля, пытаясь хоть как-то ободрить свое расстроенное войско. Увы. это ему плохо удавалось. В одном месте его едва не захватили в плен поляки, и гридни с большим трудом отбили великого князя.

— Надо уходить, князь, — посоветовал один из них.

— Ты что? С ума сошел?! — закричал Ярослав, чувствуя, что сам начинает сходить с ума.

«Сволочь император, чтоб ему подавиться той шубой. Лучше б не обещал, я б не надеялся», — думал князь, чувствуя, как к горлу подкатывает горечь слез и рвущиеся наружу рыдания сотрясают грудь.

— Гад. Сволочь. Гад, — бормотал он и только сам же и понимал, к кому это относится.

Будый, поняв наконец, что нигде на поле укрыться не сможет от преследователя, решил спрятаться в кустах, оставив поле брани. Но тут-то, на открытом пространстве, его и настиг неумолимый Болеслав. Первым ударом Болеслав сбил с Будыя шлем, едва не оторвав ему вместе с ним голову. Хорошо, что подопревшая кожаная застежка оборвалась, и шлем со звоном покатился на землю. Будь застежка покрепче, вместе со шлемом могла бы и голова оторваться, настолько сильным был удар.

Увидев меж обнажившихся лохматых седин лысину, Болеслав не стал наносить последний, смертельный удар. Нет, не жалость остановила его и не великодушие к поверженному врагу, а гордость, не позволявшая в единоборстве воспользоваться своим преимуществом. И кроме того, ему захотелось увидеть лицо оскорбителя.

— Стой, срамец, — крикнул Болеслав, соскакивая с коня. — Я хочу видеть, как проткнешь ты мне брюхо. Ну!

— Прости, князь, — залепетал было Будый, но Болеслав оборвал его:

— Обнажай меч, засранец!

И чтоб уж быть во всем на равных, князь снял шлем и водрузил его на высокую луку седла. Выдернул сулицу из наплечья, отбросил.

— Деремся! Ну! — рявкнул так, что Будый вздрогнул.

Будый вынул меч. Взвизгнула сталь сошедшихся клинков. С первых же ударов воевода понял, что князь намного искуснее его и если не убил сразу, то лишь потому, что захотел поиздеваться над ним.

— Убивай, что ли, — просипел Будый осевшим голосом.

— Успеешь, срамец, успеешь на небо. Дерись же, гад, дерись, не распускай слюни.

Чтобы хоть как-то ободрить уже смирившегося с концом противника, Болеслав позволил ему раза два-три достать его.

Но пора было и кончать. Улучив момент, Болеслав вонзил меч промеж блях бахтерца прямо в живот. Будый охнул и, выпустив меч, повалился. Он был жив, но Болеслав не стал добивать его. Вложив меч в ножны, снял с луки седла шлем, надел его и, сунув ногу в стремя, взлетел в седло. И поехал прочь, оставя умирать несчастного. Уже никакое чудо не могло спасти воеводу.

Киевляне меж тем разбегались. И варяги, явившиеся наконец на поле брани, убедившись, что битва проиграна, сочли за лучшее повернуть обратно в лес. Однако поляки все верхами догоняли многих и рубили без всякой пощады, очевидно, как и князь их, мстя за срамословие.

Великий князь Ярослав Владимирович в сопровождении нескольких гридней скакал до самой ночи все дальше от поля позорища. И на ночлеге, где остановились, они не чувствовали себя в безопасности, но надо было дать передых коням. Им слышались какие-то крики, топот коней — и они даже огня не разводили.

Лишь на следующий день догнал их Эймунд с двумя варягами.

— Что там? — спросил его Ярослав.

— А-а, — отмахнулся варяг выразительным жестом, означавшим одно: плохо, очень плохо, лучше не спрашивай.

Не позволить бежать…

Во всю дорогу до Новгорода Ярослав почти не разговаривал со спутниками, а если и заговаривал, то лишь об одном: как могло такое случиться?

И выходило, что виноват германский император Генрих И, не приславший обещанного отряда. Виноваты и варяги, вдруг возжелавшие полакомиться лесной ягодой. Полакомились.

Но, как выяснилось, более всего виноват воевода.

— Это все из-за Будыя началось, — сказал один гридень. — Это он раздразнил Болеслава.

— Откуда тебе известно?

— Я сам видел и слышал, как он грозился ему брюхо проткнуть. А того заело, он и въехал в реку, а за ним и все поляки. Ну а наши в это время вместо копий ложки в руках держали.

Побитым псом явился Ярослав в Новгород, хотел незаметно проскользнуть на свое Дворище, но был узнан.

— Э-э, явился не запылился наш заступничек, — крикнул кто-то ехидно.

— Небось в порты наложил, — выкрикнул еще один того злее.

В другое время князь бы наказал болтунов: либо выпороть велел, либо языки вырвать. Но ныне он обескуражен случившейся бедой и чувствует правоту злоязычников.

Даже встреча с женой его не обрадовала. Лишь сын, родившийся без него и показанный ему Ингигердой, несколько отвлек князя от мрачных мыслей.

— Как назвали? — улыбнулся Ярослав, с нежностью потрепав за щеки малыша.

— Владимиром.

— Значит, по деду. Хорошо.

Больше ничего хорошего, не было в жизни князя, все виделось в мрачном свете.

Что будем делать, мать? — спросил жену. — Рать проиграна, от полка остались рожки да ножки.

— Не знаю, Ярослав. Сам решай.

— Надо плыть за море.

— К отцу, что ли?

— Ну, а к кому еще? Ждать, когда новгородцы дадут пинка под зад?

Ярослав вызвал дворского.

— У тебя есть готовые лодии?

— Есть три, но их надо бы подправить.

— Что с ними?

— Рассохлись, текут.

— Почему рассохлись?

— Ведомо, из воды выволокли, обсохли, на солнце полежали. Надо б проконопатить и просмолить.

— Давай, вели делать. Да скоро чтоб.

Дворский ушел, князю показалось, что он не воспринял команды «скоро», и решил Ярослав сам сходить на берег. И правильно сделал. Там возле опрокинутых лодий сидели два плотника и лясы точили. Увидев приближавшегося князя, вскочили, сорвали шапки.

— Это так вы трудитесь? — спросил Ярослав, хмурясь.

— Так мы только что… Мы еще…

— Я вижу, еще и не брались, — перебил Ярослав. — Кажите, что с ними надо делать?

— Вот этой надо бы днище подновить, — стал показывать князю старший плотник. — Вишь, погнили доски. А у этой сиденья кто-то выдрал, шоб у него руки отсохли, надо новые делать. И мачты всем сменить придется.

— А что ж он мне голову морочил, мол, только проконопатить и просмолить?

— Ну, конопатить и смолить — это само собой, князь. Они ж едва не год на берегу сохли. Вишь, даже потрескались, тут вот хошь палец суй в щель-то.

— Сколько времени надо, чтоб сделать все?

— Ну, за неделю можем управиться.

— Неделя много, чтоб в два дня все сделали.