— Кто их ведает. Може, кого из сотских смещали, а може, и тысяцкого. У них ведь начальству не шибко вольготно. Чуть что, на вече орут и нового выбирают. Могут даже князя прогнать.

— Вольница.

— Во-во, — позевнул Павша, передернув от ночной свежести плечами.

— Ты поспи часок, — сказал Филон, — а после я, как в прошлый раз. Никуда они не денутся.

Павша не стал чиниться, поднял ворот повыше, прилег прямо на гибкий тальник, руки в рукава позасунул, чтоб не мерзли. И вскоре сладко засопел.

Филону бдеть одному тоскливо, сидит нахохлившись, как старая ворона, слушает, как вода у берега, вихрясь, побулькивает, мало-помалу убаюкивая дозорного. Вскочить бы, пройтись или хотя бы руками-ногами подрыгать, чтоб в сон не тянуло, но нельзя. Дозорный затаенным должен быть, чтоб противник его не мог обнаружить.

Не заметил Филон, как перед рассветом задремал, — видно, кружка меда, выпитая вечером, сделала свое дело. Казалось ему, лишь смежил на миг очи, ан от какого-то стука открыл их и обмер от увиденного. К берегу подходила целая стая лодий, густо забитых воинами, над которыми щетинились копья. Разбудил дозорного нечаянный стук весла о борт лодии.

Филон толкнул Павшу, не смея и пикнуть.

— А? — вспопыхнулся тот.

В следующий миг Филон, вскочив, кинулся в лагерь, крича вначале с перепугу невразумительное;

— А-а-а-а!

Но прожужжавшая над ухом стрела вернула ему дар речи:

— Пор-р-руха-а-а! Славяне-е-е! — заорал он во всю глотку, летя меж шатериков к центру лагеря.

Павше не дали и пикнуть. Едва он вскочил и кинулся за Филоном, как тут же вонзившаяся в спину сулица свалила бедолагу.

Филон мчался к шатру великого князя, именно ему он должен, по правилу, сообщить о появлении неприятеля. Но какое уж тут «появление», когда дозорный подбегал к шатру великокняжескому, а уж на краю лагеря вовсю шла сеча.

Увы, никто из киевлян-полян не был готов к такому внезапному, нападению. Раньше думалось, что как только славяне-новгородцы начнут переправляться, так киевляне тут же взденут брони, у кого что есть — куяки, кольчужки, калантари, изготовятся, исполчатся. И встретят достойно непрошеных гостей.

А тут, вскочив от истошного вопля дозорного, успевали воины разве что выхватить меч из-под изголовья, было уже не до броней. Многим пришлось вступать в сечу прямо в сорочках..

Когда Филон влетел в шатер князя, тот уже был на ногах и опоясывался мечом. Он не дал дозорному и рта раскрыть:

— Проспал, сволочь?!

Зазвенел меч, выхваченный из ножен. Филон пал ниц перед князем:

— Прости, князь.

— Волчок, скачи к Борису, пусть немедля идет сюда.

Святополк выскочил из шатра с мечом в руке, едва превозмогши желание убить дозорного. За ним — Волчок, кинулся к коням. Потом высунулось из-под полога бледное лицо Филона.

— Иди сюда, — закричал ему Волчок. — Садись на коня, скачи к князю Борису. Приведешь его, прощен будешь. Ну!

Сеча шла у берега. Поляне, застигнутые врасплох, отходили. Остроконечный шлем Волчьего Хвоста мелькал меж дерущимися. Святополк поймал Сфенга:

— Где Блуд?

— Не знаю.

— Выводи своих.

— Многие разбегаются, князь.

— Убегающих сечь на месте! Да быстрей, быстрей!

Святополк понимал, сеча будет беспощадная. Новгородцы настроены только на победу, даже лодии, отпихнутые от берега, медленно уплывают по реке. Им отступать некуда. А киевлянам? У них за спиной лес, озеро. И вот уж один, другой побежали к лесу.

— Воротить! Воротить! — кричит Святополк, оборачиваясь туда, но никто не бежит за сбежавшими. И тут князь обнаруживает за спиной своего милостника: — Волчок? Я же тебе велел к Борису.

— Я послал человека.

— Почему не сам?

— Потому, — дерзко отвечает Волчок, и Святополк понимает, что слуга не хочет оставлять его в этом отчаянном положении.

Филон гнал коня вокруг озера, через камыши и тальник, стараясь спрямить путь. Однако еще издали увидел, как разбегаются печенеги, хватая коней, а за ними гоняются с мечами воины и, догнавши, рубят без всякой пощады. И Филон понял, новгородцы застали полк Бориса врасплох.

Он повернул назад, но уже не спешил гнать коня. Понимая, что с такой черной вестью на этот-то раз князь вряд ли помилует его. «Эх, жизнь! Куда ни кинь — везде клин».

Так, едучи почти шагом, Филон наскочил на двух полян, бежавших ему навстречу.

— Братцы, вы куда?

— Пошел ты, — огрызнулись те и пробежали мимо. Однако один из них все же оглянулся, крикнул:

— Тикай, парень. Уноси ноги.

Филон остановил коня, задумался: «Неужто и тут разгром?»

И тут из кустов выскочило еще несколько киевлян.

— Что там, братцы? — спросил Филон.

— Худо, брат, расчихвостили нас славяне.

— А князь?

— Князя убили, кажись.

И они тут же скрылись в кустах. Услыхав крики: «Лови, лови! Вон побежал!» — Филон завернул коня и решительно помчался прочь, все более и более забирая в лес. Надо было спасаться самому, и это счастье, что он оказался на коне.

Победное торжество новгородцев

Еще победитель в пути был, а уж Киеву сорока на хвосте весть принесла: «Побили славяне, берегитесь, поляне!»

Ничего себе весточка. Город встревожился, как улей перед медвежьим наскоком. На Почайне сразу затишье наступило, склады позакрылись. Кто не успел товары сгрузить, затаились на своих лодиях и шняках, на всякий случай паруса приготовили. Начнется грабеж в городе, поднимут парус — и были таковы. На Торге все лавки тоже закрылись, площадь словно вымерла: ни тебе хлеба, ни тебе паволок, ни тебе раба захудалого, ничего не купишь, вмиг обеднел Киев.

Хорошо тем, у кого в кармане вошь на аркане. А каково боярам, купцам, всем вятшим людям? Если вооружать город, к защите готовя, так почти некого. Все здоровые, молодые со Святополком ушли. Кинулись вятшие к митрополиту, он к Богу ближе, должен посоветовать.

— Что делать, святой отче?

— Молитесь, дети мои. Да встречайте великого князя хлебом-солью.

— Как? Хромого-то этого?

— Я сказал, великого князя, — повторил митрополит.

Дошло-таки до вятших: не все ли равно, кто на великом столе — Святополк ли, Ярослав ли, лишь бы ласков был да приязнен. А какая ж приязнь у него будет, ежели перед ним ворота затворить да со стен копья пустить?

Всхлопотались вятшие: надо встренуть хромого (тьфу-тьфу, боле не услышите!) так, ровно о нем токо и страдали-думали. Оно и нет другого-то выхода.

Ярослав, шедший Киев на щит брать, был удивлен столь пышной хлебосольной встречей, даже ловушку заподозрил, и первое, что потребовал от вятших:

— Приведите мне Святополка и Бориса.

Переглядываются бояре, пожимают плечами:

— Ярослав Владимирович, да где ж нам их взять-то? Чай, ты их воевал, они у тебя должны быть.

Ярослав сам знает, что «должны бы быть», да нету. На два-три ряда мертвых на поле ратном проверили по его приказу, не нашли ни того, ни другого. Ускользнули братцы, ровно их и не было, шатры лишь на память оставили.

Ярослав еще там, у Любеча, попрекнул Эймунда:

— Ну, так где твои живые или мертвые?

— Будут, Ярослав Владимирович, обязательно будут, — отвечал уверенно варяг, словно искомые князья за ближайшим лесом дожидаются.

Вообще-то Ярослав был благодарен Эймунду Ринговичу. Именно он придумал удар по киевлянам с двух сторон и именно ранним утром, когда все дрыхнут без задних ног. Вот что значит большой боевой опыт. Но войти в Киев — еще не значило стать хозяином его, желанным для жителей. Надо было сделать сразу такое, чтоб привлечь на свою сторону весь город. Ну, если не весь, так большинство.

И когда на главную площадь пригнали пленных с любечской рати, сбежался туда почти весь Киев. Матери сыновей искать, жены мужей, сестры братьев. Шум и плач на площади. Плачут те, кто не увидел своего, а раз нет его среди пленных, — значит, убит. Радуются те, кто и сыскал своего единственного, но тоже ревут, зная, что пленному грозит. Рабство. Придется выкупать полоненного. Это сколько ж заломят за него победители?