«Вместо того чтоб мне что-то дать за дочкой, он выпрашивает город своему мальчишке. Ну и ну!»

— Подумай, подумай, князь, — говорил Олаф, пиная ногами в море камешки. — Разве тебе худо будет иметь еще одну дружину по соседству?

«Не на Ладогу ли он целит?»

Видно, думать так не надо было, потому что король тут же и брякнул, наверно подслушав мысли зятя:

— Ему б Ладога вполне подошла.

Нет, если Ярослав Владимирович считал, что занят здесь наиважнейшим делом — набором варяжской дружины, с которой не страшно будет встретить киевские полки, то и новоявленный родственничек, король Олаф, не терял времени зря. Даже на прогулке умудрился вымозжить своему балбесу Иакову город на Руси.

А что делать? Не откажешь. От него, от тестя, зависит и состав будущей дружины, да и о грядущем думать надо. Положа руку на сердце, Ярослав всерьез боится отца, хотя и скрывает это от окружающих. Не зря же к варягам за помощью прибежал. И даже теперь, когда уже поднабрал немало сорвиголов, которым сам дьявол не страшен, в глубине души червячок точит: а ну как раздолбает мою дружину отец? А это он умеет. Сколько ни вспоминает Ярослав жизнь отца, так и не может вспомнить ни одного его поражения на рати. Что уж там говорить про каких-то хорватов или радимичей, когда византийский Херсонес в свое время расчихвостил. И уж ежели теперь, не дай Бог, расколошматит сына Ярослава, так хоть бежать будет ему куда. К тестенечку под крылышко, к драгоценному королю Олафу в его вшивый Дронтгейм.

И ведь этот Олаф Толстый — старый хрен — хорошо понимает положение зятя, что с него сейчас можно все тянуть. Отдаст, никуда не денется. Вот так почти шутя, прогуливаясь, выпросил Ладогу для сынишки.

Именно здесь, в Дронтгейме, и застала Ярослава весть о смерти Владимира Святославича. Прискакал из Новгорода течец, посланный посадником. Грамота была короткой: «Умер великий князь, на киевском столе отныне Святополк». И все. Хоть бы одно словцо: рад — не рад этому? Как это встречено новгородцами? Что думают вятшие? Собирается ли новоявленный великий князь идти на Новгород?

«Ай, Константин Добрынич, — думает недобро Ярослав. — Припомню я тебе это, припомню».

— Царствие ему небесное, — крестится Ярослав, отбрасывая грамоту посадника. — Ну, что там? — спрашивает течца.

— Где?

— Где, где, — передразнивает князь. — В Новгороде, дурак!

— Да ничего, — мнется течец.

— Как это «ничего»? Великий князь умер, а ему «ничего». Что хоть говорят в Новгороде-то?

— Да некие говорят, что-де Киев-то за тобой должон быть, Ярослав Владимирович. Что-де ты законный наследник.

— Все так говорят?

— Не все, князь. Некоторые бают, что-де со Святополком можно миром все решить. Договориться, мол, можно без усобиц.

Ярослав не знает, радоваться ему или огорчаться от вести такой. Умер какой-никакой, а отец все же, надо бы и опечалиться хотя бы для виду. А с другой стороны, и радоваться бы, как-никак угроза миновала. Миновала ли?

Но опять же обидно — на великом столе Святополк. С какой стати? Какие права у него на Киев? Владимир-то кому родной отец? Ярославу. Так при чем же этот Святополк? Не мог же отец, помирая, ему стол отказать. Не мог. Ежели и отказал, то скорее Борису, как багрянородному. Хотя, конечно, по старшинству киевский стол Ярославов должен быть.

Ну и что ж, что отец серчал на него? Мало ли чего в семье не бывает? Как ссорятся, так и мирятся. Свои, чай.

Явился король с сочувствиями. Говорил долго, проникновенно, утешительно. Ярослав пытался хоть слезинку из себя выдавить. Не получалось. Ну никак. Хоть слюной мажь под глазами. Вот печаль на лице — это вроде получалось.

И в искренность Олафа тоже не верилось. Говорит о горе, а сам, поди, в душе-то радуется: мол, зятек в Киеве сядет, глядишь, еще какой городишко уступит. Наконец насочувствовался, к делу прибился:

— Что теперь с дружиной будешь делать?

— Дружине дело найдется, — отвечал твердо Ярослав уже без тени тайного страха. Владимира боялся, а Святополка— тьфу, плюнуть да растереть. Нет, так просто этому медведю туровскому он великокняжеского стола не уступит. Так прямо и сказал Олафу:

— Будем Киев доставать.

И заметил, как в глазах короля блеснул хищный огонек. Подумалось: «Не радуйся, толстопузый, не про твою честь».

Тишины не будет…

Воевода Сфенг с Яном и невеликой дружиной вернулись из Херсонеса с хорошей добычей. Правда, потеряли одиннадцать человек, да раненых было несколько, в том числе и Ян Усмошвец. Руку копьем уязвили богатырю. Зато каждый привез с собой по пятьдесят гривен, не считая паволок и сосудов серебряных.

По случаю возвращения победителей великий князь Святополк Ярополчич устроил пир во дворе с музыкой, песнями и пляской. Говорил на нем Сфенгу:

— Это хорошо, что помогли мы императору. Союз с Византией очень полезен Киеву.

— И не только Киеву, князь. Вот и Тмутаракань ныне отличилась. Считай, Херсонес Мстислав и взял. Греки месяца два с крепостью нянчились, а Мстислав прибыл под стены, одну ночь переночевал, днем присмотрелся, а уж в следующую ночь на щит взял. Славный воин, славный:

— Говорят, на деда похож?

— Не знаю, как по внешности, я ж Святослава не видел, но по боевитости, наверно, в деда. И с дружиной в великой приязни и любви живет.

— И по внешности тоже, это еще князь Владимир говорил о нём: вылитый дед. А мы тут без вас схоронили князя Глеба Владимировича. Положили в Вышгороде в храме Святого Василия. Сильно Борис по нем плакал, убивался. Они ж росли вместе.

— А кто убил Глеба?

— Какой-то Торчин, повар его. Но я думаю, не сам он на то решился. Подучили. Милостник Глеба Моисей, который привез Глеба, сказывал, что муромцы шибко на них злились за кресты их. Волхвы народ натравливали, подзуживали.

— А где Борис? Что-то его не видно.

— Борис, брат, за невестой уехал к печенегам. Наверное, свадьбу играет там.

— На печенежке вздумал жениться? — удивился Сфенг.

— А что? Ежели полюбил, зачем откладывать? И потом, родство со степняками лишь на пользу Руси. У меня вон жена полячка, и посему я не опасаюсь нападения с запада. А возьми того же Владимира, царство ему небесное, как только женился на византийской царевне, так и мир меж Царьградом и Киевом установился. И доси стоит. А ведь пред тем какие рати-то кровавые были, вспомни-ка потасовки Святослава с Цимисхием. Так что породнение, Сфенг, лучший залог мира.

— Породнение, может, и залог, но родство не всегда.

— Как то есть?

— Да вон возьми хотя бы Владимира с Ярославом, отец и сын, уж куда родней, а едва не сцепились.

— Тут, пожалуй, ты прав, — вздохнул Святополк — С Ярославом у нас тишины не будет. Говорят, варягов набирает, не для пиров же.

Вскоре приехал в Киев князь Борис с молодой женой Нанкуль в сопровождении полусотни ее родственников. Прежде чем начать свадебный пир, решили обвенчать молодых, а до венчанья была крещена юная печенежка и наречена христианским именем Анна. Об этом попросил митрополита сам Борис: «Чтобы в память о маме».

Однако первое имя настолько прикипает к человеку, что никаким крестом его не отдерешь. В обращении молодая княгиня так и осталась навсегда Нанкуль. И никто никогда не вспоминал, что она Анна, даже сам муж. Что уж говорить о юной печенежке, если и покойного великого князя никогда не называли по крещеному имени — Василий, но лишь по первому Владимир Святославич.

После свадебного пира, на котором был определен князю Борису новый удел Владимир-Волынский, чтобы был он поближе к Киеву и печенежской степи, молодые временно поселились в великокняжеском дворце. Решено было, что во Владимир сначала Борис съездит один с милостниками, осмотрится там, подготовит дворец, а потом увезет туда и молодую жену.

После отъезда Бориса вдруг закапризничала великая княгиня Ядвига Болеславовна, ей показалось зазорным жить под одной крышей со «степной дикаркой», Недавней заточнице вдруг оказался тесным целый дворец.