— Свят, свят, свят, — крестились другие.

Но крики скоро оборвались, и на Торге быстро, как по команде, стали закрываться лавки. Кажется, купцы догадались о случившемся и спешили, боясь, чтоб и с ними не произошло подобного.

Рагнар явился к князю тотчас по завершении резни. Был взволнован и даже радостен. Доложил:

— Все сделано чисто, Ярослав Владимирович.

— Ну, теперь ты, надеюсь, доволен?

— Еще как. Отмстили товарищей.

— А что у тебя со щекой?

— А, пустяки. Один кинулся, успел, гад, ногтями поцарапать.

— Умертвили всех?

— Да вроде всех.

— Иди и вели дворскому все трупы вынести за ворота и выбросить на улицу, чтоб другим неповадно было. Еще раз проверь, не остался ли кто живой. Добей.

— Хорошо, — повернулся Рагнар к дверям.

— Да пусть дворский распорядится помыть сени. Поди, окровенили все там?

— Есть маленько.

— Исполняй.

Рагнар вышел. Ярослав перекрестился, пробормотал:

— Прости меня, Господи. Сам видишь, не я же начал.

Гроза с южных границ

Тихий вой завис над Словенским концом. Хоронили убитых на княжеских сенях. Выли жены и дочери, провожая в последний путь своих кормильцев. Хоронить всех решено было в скудельнице, общей могиле, так обычно хоронили людей во время мора и голода. Но ныне не голод и мор прибрал уважаемых в городе людей, все убиты варягами по приказу князя. Да когда случалось такое в Новгороде? От веку не было подобного.

Явившегося на похороны посадника обезумевшие от горя женщины едва не стащили с коня.

— Ты! Ты виноват, — кричали едва ли не хором, хватая за стремя и полы кафтана.

Пришлось Константину Добрыничу убираться подобру-поздорову, ведь если стащат на землю — затопчут, убьют, хотя приехал он посочувствовать осиротевшим семьям.

Прямо от скудельницы поехал он к княжескому подворью. Ворота были заперты, у калитки стояли варяги, вооруженные до зубов, им было велено никого на Дворище не пускать. Если явятся вооруженные новгородцы и станут требовать открыть ворота, отгонять таких, применяя оружие. А если видно будет, что явились со злым умыслом, рубить всех без пощады и жалости.

Но посадника, конечно, впустили без всяких задержек, даже коня у него приняли.

— Где князь? — спросил Константин.

— В молельной.

«Ага. Напакостил, а теперь грехи замаливает», — подумал посадник, направляясь во дворец.

В небольшой горенке об одном окне Ярослав смиренно стоял перед иконой Христа и тихо молился. На стук двери даже не обернулся, но по какому-то признаку догадался, кто пришел. Скорее, из-за своего собственного приказа^-кроме посадника, ко мне — никого.

Константин, вступив в молельную, снял шапку, перекрестился. Прерывать князя на молитве не решился, стал ждать, когда кончит.

— Ну что, Константин Добрынич, — заговорил наконец Ярослав, не оборачиваясь. — С чем пожаловал?

— Что ты натворил, Ярослав Владимирович? Город гудит в возмущении.

— В возмущении, говоришь, — повернулся князь лицом к посаднику. — А когда моих воинов ни за што ни про што в городе перебили, почему никто не возмущался? А?

— Но они же изнасиловали девушку.

— Кто изнасиловал, того должен был я судить. Понимаешь? Я. Их было двое, а остальные десять — при чем были?

— Но ведь и ты перебил более сорока человек, совсем невинных, Ярослав. Понимаешь, невинных и, главное, самых уважаемых людей города. Твоих же данников.

— Не я начал избивать невинных, Константин, не я. Они начали, твои уважаемые. А я, как князь, не должен был им попустить этого. Не должен. Иначе твои вятшие мне на шею сядут.

— Но ведь так город может взбунтоваться, Ярослав Владимирович.

— Не взбунтуется. Мизинные людишки небось сейчас злорадствуют: перебили вятших. А без мизинных какой уж бунт?

«Тут, пожалуй, он прав, — подумал посадник. — Без мизинных возмущения не получится».

Из молельной князь и посадник перешли в трапезную, сели за стол, ели жареную рыбу, запивая медами. Именно сюда явился от ворот варяг.

— Что тебе? — насторожился Ярослав.

— Из Киева течец, князь.

— От кого?

— Говорит, от воеводы Блуда.

— Оружный?

— Оружный, с мечом.

— Пусть оставит меч в воротах и идет сюда.

Варяг ушел. Князь и посадник переглянулись, одну думу подумали. Ярослав спросил:

— Как ты думаешь, с чем он пожаловал?

— Да уж не с добром, — вздохнул Константин.

— Вот и я то же думаю.

Течец вошел, пропыленный, почерневший за дорогу, поклонился Ярославу:

— Князь, тебе грамота от воеводы. — Полез за пазуху, вынул смятую, сплюснутую трубку грамоты, шагнул к князю, протягивая ее.

Ярослав взял грамоту, сорвал печать, развернул, пробежал глазами. Потом взглянул на молчавшего течца:

— Ступай в поварню, скажи, что я велел накормить тебя. И отдыхай.

Течец вышел. Посадник спросил:

— Ну что там?

— Читай, — бросил князь грамоту Константину и, поднявшись, отошел к окну, стал смотреть на двор.

В грамоте было написано:

«Князь Ярослав Владимирович, спешу предупредить тебя — твой отец великий князь Владимир Святославич положил свой гнев на тебя и сбирается идти ратью на Новгород, велел для того ладить мосты и теребить дороги. Опасайся и готовься. Блуд».

Прочитав грамоту, Константин положил ее на стол прямо на рыбьи кости. Заслышав шуршанье пергамента за спиной, Ярослав, не оборачиваясь от окна, спросил:

— Ну?

— Что «ну», князь? Я сие предвидел и предупреждал, не отправишь выход — будет война.

— И что ты советуешь?

— Что я могу посоветовать? Отправляй отцу эти чертовы две тысячи и проси простить тебя.

— Просить о прощении? — Ярослав резко обернулся от окна. — Я должен просить о прощении? Да?

В глазах его прищуренных гнев и ярость.

— И это говоришь мне ты, посадник? Моя правая рука. Так на кого я могу опереться, ежели даже ты поешь с киевского голоса?

— Ты не забывай, Ярослав Владимирович, что в Киеве твой отец, который тебя и посадил на этот столец. Отец! Не враг же он тебе.

— Не враг? А это что? — Ярослав схватил со стола грамоту и потряс ею. — Не враг, а собирает рать на меня. Отец называется. Он забыл, что я давно уже не отрок.

— Верно, ты не отрок. Но ты его сын, и, пока он великий князь, ты в его воле, Ярослав. В его, и не в чьей более.

Ярослав трахнул кулаком по столу, так что подпрыгнули и упали чарки.

— Не хочу быть в такой воле, которая вяжет меня по рукам и ногам. Не хочу.

— Тогда рать, — вздохнул посадник. — Нечистому на радость: русские против русских.

Он встал, потянулся за шапкой, лежавшей около на лавке. Увидев, что посадник собирается уходить, Ярослав спросил:

— Так ты и ничего не посоветуешь?

— Эх, Ярослав, разве ты слушаешь моих советов. Я тебе советую, отправляй выход, а ты эвон взъярился, словно тур подраненный.

— Все. Ни одной ногаты Киеву. Хватит.

— Это ты сейчас так говоришь, Ярослав. А как сядешь в Киеве великим князем, по-другому запоешь.

— Не запою, — упрямо отвечал князь. — Ежели стану великим, дам Новгороду вольную.

— Посмотрим, — пожал плечами посадник. — Своя-то калита завсегда на чужую зарится. Увидишь киевскую скотницу, скажешь: тоща — да и подвесишь новгородцам две тыщи, а то, может, и того более.

— Не подвешу.

— Дай Бог, дай Бог. Отец твой, великий князь Владимир Святославич, не Новгородом ли вспоен, вскормлен был, а от дани с него не отказывается. А ты уже в зрелых летах здесь сел, тебе вроде Ростов роднее. Отчего ж будет с Новгорода не потянуть? Эвон, не задумываясь, вятших новгородских людей иссек и не поморщился.

— Я тебе сказал, не я начал, — рассердился Ярослав. — И довольно об этом.

— Как так довольно? — уперся вдруг Константин. — Не ты только перед Новгородом в ответе, я не менее тебя. Ты сидишь тут, обложился варягами, а меня едва в кудельницу только что не спихнули — и все за твой грех.