— Ага-а! Укатили крещеные несолоно хлебавши. Вздумали Муром извергнуть из веры отцовой. Не вышло у переметчиков, не вышло. Ага-а!

Радостно было муромчанам слушать вопли своего волхва-провидца. У него слезы на глаза навернулись от радости. Еще бы, устояли, не то что там киевляне али новгородцы сопливые. Устояли! И изгнали, выжили крестоносителей. Тьфу на них!

А Ступа рек, потрясая устрашающе перстом над кудлатой головой:

— Падет стрела Перуна на главу рушителя веры! Падет! Не минет его чаша полынная, горькая! Изопьет он ее до дна.

Об одном жалели муромчане, что не слышит сих прорицаний волхва сам наместник киевский, а то б еще шибче бежал от Мурома-то.

Дотечет ли течец?

Хваленый Горясером терем у речки оказался обычной избой, правда довольно просторной, и даже с печью. К избе примыкал навес, за ним шел сарай. Посреди двора была сбита летняя печь, и тоже под отдельным навесом. На отшибе стоял крепко срубленный амбар.

— Ну вот, Глеб Владимирович, видишь, какое прекрасное тихое место здесь, — хвалил Горясер становище. — Я здесь, когда на полюдье еду, бывает, по месяцу живу. Все под рукой. Река. Вон и лодийка еще не старая под ветлой зачалена. Недалеко просека с поводнем[102], я тебе покажу. Иной раз в един миг двадцать уток накроешь.

Не нравилось Горясеру скучное лицо князя, не нравилось, не иначе что-то замышляет. Но что?

— Живи спокойно здесь, князь, пока в Муроме утрясется. Куда они денутся? Пошумят, пошумят да на то же место и сядут. И я позову тебя.

Перед отъездом Горясер, улучив час, сказал Торчину:

— Не нравится мне он. Что-то задумал. Гляди в оба. А ты, Спирька, слушай Торчина, как меня. Понял? Не вздумай перечить ему.

— Чего ж не понять, — шмыгнул носом Спирька.

— Вздумает отъехать, отговаривай, как только можешь. Не отговоришь, шли Спирьку, чтоб мне знать, куда его понесло.

Горясер уехал, забрав с собой всю дружину, оставив князя лишь с его отроками.

— Зачем тебе много народу, Глеб Владимирович, лишние рты только? Воевать тут не с кем, окромя медведей. Ну с ними-то, я надеюсь, твои богатыри справятся. Да и лето сейчас, медведи лесом сыты.

Горясер уехал, и у князя вроде полегче на душе стало. Тяготил его Горясер, тяготил отчего-то, хотя и не говорил ничего плохого. Тихо стало вокруг, птицы запели, к вечеру комары навалились, скучать не давали.

Отроки раскладывали огонь на дворе, набрасывая на него свежую полынь охапками, чтоб дымило как следует, отгоняло гнус.

Торчин колдовал у летней печи, ужин варил, подгонял Спирьку то за водой к реке, то в лес за дровами.

И потянулись нудные, скучные дни. Князь молчал больше, думал о чем-то. Отроки Моисей с Фролом отпросились как-то на перевес, звали князя, он отказался. Пошли без него, ночью воротились увешанные утками, восторженно рассказывая о лове.

— Зря не пошел с нами, Глеб Владимирович, — говорил Моисей, укладываясь спать. — Уловистый поводень, очень уловистый. Пойдем завтра.

— Посмотрим, — отвечал князь.

Однако утром, отеребливая со Спирькой уток, Торчин сказал:

— Ныне больше не ходите на перевес. Нам этого достанет. Лишних притащите, протухнут, выбрасывать придется.

Все согласились, разумно рассудил Торчин, что значит — повар.

— Вон в сарае морды[103], лучше ставьте их, глядишь, завтра с рыбкой будем.

Увидев, что отроки, уже натащив к реке морды, собрались кидать их в лодийку, повар опять вмешался:

— А приваду что ж не берете?

— А какую?

— А вот потроха, кишки утиные в самый раз будут. А несколько морд с хлебом поставьте.

Все разобъяснил Торчин отрокам: где морды ставить, куда устьем, как утопить, чтоб не всплывали они. Все-то знает муж. Хороший парень повар, с ним не пропадешь.

Недели через две, когда уж привыкли и к месту, и друг к другу вроде приноровились, Глеб подошел как-то к повару, засыпавшему в котел крупу на кашу, и спросил:

— Послушай, Торчин, ты мог бы чернила изготовить?

— Это которыми пишут?

— Ну да.

— А из чего вам лучше, князь, изготовить?

— А из чего можешь.

— Можно вот из сажи, а можно из дубовых орешков.

— Из чего лучше, из того и сделай.

— Конечно, из орешков. — Повар повернулся к навесу, где сидел и чистил рыбу его помощник. — Спирька, подь сюда.

Тот подошел.

— Ну что?

— Ты помнишь дуб, который там за березняком, на отлете, стоит?

— Помню.

— Сбегай к нему, нарви побольше листьев с него, которые вот с такими орешками.

— Это уродованные, што ли?

— Во-во. Эти самые.

Спирька убежал, повар спросил Глеба:

— Поди, и перо понадобится, князь? Писать-то чем будешь?

— Да, да, и перо.

— У меня есть несколько крыл гусиных в запечье, я имя золу подметаю. Эти в самый раз будут.

— Хорошо. Приготовь.

— Завтра все будет, князь, и чернила и перо.

Долго раздумывал Глеб над своим положением. Послан княжить, а оказался едва ли не заточником в собственном уделе, только что не в поруб заперт, а у речки сидит. И Неведомо, сколько так пробудет здесь? Посоветоваться не с кем. С отроками? Так они радехоньки, что дорвались до рыбалки и охоты. Уже и вепря завалили, уток таскают, рыбу приносят ведрами. Ягоды собирают, грибы. Иногда и песни поют. Веселятся. Но Глебу что-то не весело. Думает, думает иной раз до ломоты в косицах[104]: что делать? Как быть?

Посоветовался с Моисеем и Фролом, как наиболее близкими и неглупыми гриднями.

— Напиши, Глеб Владимирович, грамоту отцу, — подсказал Фрол. — Обскажи как и что. Спроси, что делать? Великий князь может на Муром и рать наслать, примучить муромчан.

— Не хотелось бы примучивать, чай, мои данники. Миром бы хотелось.

— Ну раз не получается миром, раз не хотят они…

— А как ты думаешь, Моисей?

— Думаю, князь, Фрол дело говорит. Надо, чтоб великий князь узнал об этом.

Так решился Глеб писать грамоту отцу. Но вот на чем писать? Чем писать? Чем писать, слава Богу, решилось. Повар-умница чернила и перо спроворил, дай Бог ему здоровья. Но как назло нет ни кусочка пергамента. Вспомнил, где-то же у него тетрадь была с молитвами, которые в училище писал под диктовку Анастаса. Отыскал ее, перелистал. Вспомнил, как писал, старался, жалко вырывать. Позвал опять повара.

— Торчин, ты сможешь стереть написанное, чтоб лист чистым был?

— Смогу, князь. Это пустяк.

— Эх, была не была, — вздохнул Глеб и вырвал лист с молитвой ангелу-хранителю. — Прости меня, Господи. А ты, Торчин, ведаешь грамоту?

— Нет, князь.

— Ну, вот возьми этот лист и сотри написанное.

Торчин ушел под навес, расстелил лист на столе, вынул нож из-за голенища и стал счищать им буквы, гадая, что ж тут написано.

Принес чистый лист Торчин, подал Глебу. Тот глянул, удивился:

— Ты глянь, как чисто. Чем это ты?

— Ножом, князь, соскреб, и все. А что там было написано, Глеб Владимирович?

— Ой, не спрашивай, Торчин. Не спрашивай, — отмахнулся князь и, перекрестившись, опять пробормотал: — Прости меня, Господи. Ступай, Торчин. Спасибо.

Писать Глеб сел под навесом, тут и светло, и удобно за столом-то. Умакнул перо, начал:

«Дорогой отец! Пишу тебе не чернилами, но кровью сердца. Муром не принял меня, весь город волхвами обуян и на крещеных зрят аки на волков бешеных. Что делать? Не знаю. Посоветуй, сделай милость. Пришли на них хоть Волчьего Хвоста с дружиной. А нет, так дай мне какой другой город, не столь зол чтобы и ближе к тебе был. Подробно тебе обо всем расскажет течец, который эту грамоту тебе повезет, он же после путь и ко мне укажет. Обнимаю тебя, батюшка, и плачу и взываю: помоги. Глеб».

Несколько раз перечитал Глеб грамоту, остался доволен. Жалобная получилась, должна отца растрогать. У Глеба у самого, пока читал, слезы горло перехватывали.