На эти торжества был приглашен германский император, прибывший в Гнезно с огромной свитой. На прием высокого гостя Болеслав не пожалел ни казны, ни времени. А главное — Оттон согласился с Болеславом, что коль в Гнезно покоятся мощи святого Войтеха, то здесь надлежит быть и епископату. Это устраняло зависимость Польши от империи, давало ей некую свободу в церковных делах.

Прогуливаясь с Оттоном на лужайке перед дворцом, Болеслав, изображая праведный гнев, молвил вроде бы мимоходом:

— Отмстить надо нечестивцам за смерть великого Войтеха.

— Да, — согласился император, — сего попускать не след.

Это краткое императорское «да» и нужно было Болеславу, как благословение похода на пруссов: что ни говори, а родственником Войтех был императору, а не Болеславу. Князь, услышав желанное «да», тут же увел разговор в сторону, чтобы не вздумал Оттон предложить свою помощь в отмщении Войтеха, что подразумевало бы и невоенной добычи. А делиться Болеслав Храбрый не ни с кем, даже с императором. Втайне он лелеял мечту стать в будущем королем великой Польши. Но пока Польша была слишком мала, чтобы называться королевством. Ее еще предстояло сделать великой, и на это Болеслав употреблял все свои силы, не останавливаясь ни перед какими средствами, не щадя никого, даже родных.

Именно поэтому его удивляла политика киевского князя.

— Что он делает? Что он делает, старый дурак? Вместо того чтоб управлять Русью самому, он раздает ее своим сыновьям-соплякам, которые после него раздерут ее на кусочки.

— Но они же все в его воле. И выход с земель везут в Киев, — отвечал Горт.

— Сейчас в его воле. А завтра, когда его не станет, в чьей они воле окажутся?

— Ну, наверно, передерутся.

— Верно, Горт, мыслишь. Вот тогда-то мы и оттягаем у них червенские города, тем более что в них проживает много поляков. А где поляки, там земля должна быть нашей.

— Но и в Кракове тоже поляки.

— Дай срок, он будет наш, я отберу его у чехов, тем более что во мне со стороны матери есть и чешская кровь.

Явившийся из Руси епископ Бруно набрал целый отряд помощников и, совершив моление у гроба святого Войтеха, чтобы поспешествовал он в их предприятии, отправился к пруссам. Все восемнадцать были вскоре убиты язычниками. И это отчасти подвигло Болеслава к действию. Заручившись, хотя и устным, одобрением императора, Болеслав пошел на пруссов якобы мстить за мученика Войтеха и Бруно с его помощниками. И мстил жестоко, часто вырубая в захваченных селах все мужское население. В обозе его ехали иереи, в обязанность которых входило приобщение к христианской вере уцелевших пруссов. Особенно изощренным пыткам подвергались волхвы, ибо именно они были виновны в убийствах христиан-миссионеров. Огнем, мечом и крестом были присоединены прусские земли к Польше; страна получила выход к морю.

Болеслав польский не зря носил прозвище Храбрый, едва покончив с поморскими пруссами, он обратился на юг. Но тут на первое время меч не потребовался, можно было стереть с него языческую кровь и вложить в ножны. Чехия сама, как сказочный колобок, катилась в руки к польскому владыке.

Наследовав от отца чешский великокняжеский престол, Болеслав III Рыжий тут же приказал оскопить и ослепить своих родных братьев Яромира и Олдриха. Им едва удалось бежать в Богемию. Столь жестокое начало возмутило пражан, они восстали, и Рыжий едва ноги унес, ускакав с тремя соратниками в Гнезно, поскольку доводился племянником княгине Дубровке.

— Спаси, брат, — обратился он к Болеславу Храброму. — Чернь взбунтовалась.

— Я рад тебе помочь, — отвечал польский тезка, очень довольный возникшей у соседей смутой, и тут же отправил в Прагу Горта с тайным поручением к знатному роду Вершовцев просить их звать на чешский стол Владивоя Мечиславича. Рыжий был убежден, что посланец поскакал блюсти его корысть. А Болеслав Храбрый при всякой встрече ободрял:

— Я помогу тебе, брат, потерпи.

А что было делать Болеславу Рыжему? Терпел. Ждал. Однако высокое посольство, прибывшее из Праги, било челом великому князю Польши и просило дать им в князья брата его Владивоя, рожденного княжной Дубровкой.

Рыжий не посмел показаться на глаза высоким послам, а гостеприимный хозяин Гнезно говорил ему сочувственно:

— Что делать, брат? Сам виноват, о тебе они и слышать не желают, хотя я и просил за тебя. Нет, говорят, и все тут.

— Ну ничего, ничего, — бормотал Рыжий, потирая свои рыжеволосые руки, — придет черед, они у меня еще попляшут. Ничего, ничего…

Чехия почти была в руках у Болеслава Храброго. Отправляя брата в Прагу, он поставил ему жесткие условия:

— Перво-наперво ты отдашь мне малую Польшу с Краковом.

— Но если я начну княжить с раздачи чешских земель, — пытался возразить Владивой, — то меня выгонят, и Рыжего.

— Не выгонят. Мой меч тому порукой. Или ты не в Польше рожден?

— В Польше, в Польше. Но ведь и Чехия нам не чужая, земля матери нашей.

— Вот и славно. А чтоб чехи почувствовали разницу меж Рыжим и тобой, отмени все его драконовы законы. Гладь чехов не против шерсти, как этот рыжий дурак, а по шерстке, по шерстке. Чернь это любит.

— Но ведь меня могут спросить за Краков.

— Свали на Рыжего, он, мол, живя в Гнезно, подарил Краков Польше. Тебя там поддержит род Вершовцев, это мои сторонники.

Княгиня Дубровка не вступилась за своего сыновца Рыжего, хотя он крепко рассчитывал на теткину поддержку. Но Дубровке, как матери, конечно, был ближе сын Владивой, за него она хлопотала перед своим старшим сыном Болеславом. За него радовалась.

Увы, радость эта была недолгой. Владивой прокняжил в Чехии всего несколько месяцев и неожиданно умер.

Дубровка была убеждена, что сына отравили, и призывала Болеслава к отмщению.

Освободившийся княжеский престол в Праге тут же заняли явившиеся из Богемии братья Рыжего — Яромир и Олдрих.

Болеслав Рыжий скрипел от бессильной злобы зубами:

— С-сукины дети! Сукины дети! Бежали, лишь думая о спасении шкуры. А тут уселись на мой стол. Ну, погодите!

Увы, он лишь мог угрожать, сделать что-либо, имея на своей стороне всего трех телохранителей, Рыжий не мог.

Подталкиваемый матерью, Болеслав Храбрый решил помочь несчастному изгнаннику, который и ему-то уже намозолил глаза. Повелев найти в своем стаде четырех рыжих коней, он усадил на них Рыжего с его поспешителями и двинулся с дружиной на Прагу.

В пути он посоветовал Рыжему написать грозную грамоту его братьям и послать вперед с гонцом. Прочитав ее перед отправкой, Храбрый расхохотался, потому что вся грамота состояла из угроз и самой отборной брани. В ней братцам было обещано все, начиная с оскопления и кончая ослеплением.

— Ну и зол же ты, — сказал он Рыжему. — Будешь эдак-то, турнут тебя сызнова.

— Не турнут, я теперь знаю, что делать.

— Ну гляди, в другой раз заступаться не стану.

Грамота ли срамная от Рыжего, дружина ли польская, приближающаяся к Праге, а скорее и то и другое сделали свое дело: Яромир и Олдрих бежали опять в Богемию, даже не пытаясь принять бой.

Так и въехал Болеслав Рыжий в Прагу на рыжем коне, пражане притихли в ожидании недобрых дел от жестокосердого князя.

— Да, по тебе тут не соскучились, брат, — заметил польский князь.

— Ничего, ничего, еще заскучают.

Добившись наедине крепкого слова от Рыжего, что он никогда не будет претендовать на возвращение Кракова, Храбрый провозгласил его князем и отъехал с дружиной в родное Гнезно.

Однако Болеславу Рыжему прошлое не послужило уроком. Откуда-то проведав, что изгнать его особенно старались Вершовцы, он тайно схватил одного из них и, затащив в подвал замка, принялся пытать, добиваясь не только признания, но и имен его сообщников. Род Вершовцев был знатен и многолюден. Они немедленно отправили в Гнезно поспешного гонца с грамотой, краткой и выразительной: «Князь! Твой «золотой» братец вновь обагрил себя кровью. Забери его немедля».

Польский Болеслав тут же отправил в Прагу Горта, наказав ему пригласить Рыжего на переговоры на границу Чехии с Польшей. И, взяв с собой ближнюю дружину, отправился к границе сам. Прибыв на место, поставил княжеский шатер на высоком холме, который было видно издалека. И стал ждать.