— Я тебе благодарен, мать, что ты меня из язычества к свету христианства вытащила. А сейчас, пожалуйста, позови ко мне внучек… старших.
Упоминание о внучках, которых Дубровка тоже любила, смягчило ее, и голос княгини потеплел:
— Хорошо. Сейчас.
Она вскоре вернулась, подталкивая перед собой четырех девочек-погодков, одетых в зеленые шелковые платьица и обутых в сандалии.
— Идите попрощайтесь с дедом.
При виде внучек лицо старого князя потеплело, в глазах заблестели слезы.
— Милые вы мои, — прошептал он растроганно, — подойдите ближе. Гейра, Астрид, Гунгильда.
Но первой подбежала самая маленькая Ядвига, спросила серьезно:
— Ты уезжаешь, деда? Да?
— Уезжаю, Ядочка, навсегда уезжаю, милая.
Он нежно гладил белые волосенки младшей, и слезы уже катились по его щекам и бороде.
— Будешь помнить деда-то?
— А я всегда помню про тебя.
— Ну вот умница, вот спасибо, утешила деда, золотинка моя.
— Поцелуйте деда и ступайте, — сказала Дубровка.
— Он колючий, — сказала Ядвига.
Князь с княгиней переглянулись, улыбнулись одновременно.
— А ты в лоб, деточка, в лоб меня.
Старшие Гейра и Астрид понимали, куда уезжает дед, насупились, но крепились. Младшая Ядвига всех опередила, чмокнула деда в лоб раз-другой.
— Ты гляди ворочайся, деда.
Прощание с внучками так растрогало Мечислава, что вернувшийся Ясь застал князя в слезах, чего за ним никогда не водилось. Ясь сделал вид, что не заметил, деловито доложил:
— Отправил поспешного.
— Запасного коня дал?
— А как же. Самых резвых с конюшни. Думаю, завтра к обеду и князь Болеслав прискачет.
— Хошь бы дождаться его, — вздохнул тоскливо Мечислав, — шибко худо мне.
— Дождешься, князь, — ободрил слуга. — Выздоровеешь, еще и в седло сядешь.
— В седло вряд ли, укатали сивку.
— Там княгиня Ода с детьми во дворе. Может, позвать?
— Ода? — переспросил Мечислав и задумался.
Он любил молодую жену, чего уж таиться, но сразу после Дубровки не мог перестроиться на встречу с ней, тем более после прощания с любимыми внучками.
— Оду можешь позвать, только мальчишек не надо, — разрешил наконец после долгой паузы.
Не то чтобы не любил он младших сыновей (куда денешься, свои ведь), но не хотел сейчас у ложа своего толкотни и возни мальчишечьей. Внучки — девочки, это другая стать — нежны, ласковы, заботливы да и как-то милее. Мечтал своих дочек иметь, не вышло. И первая жена — Дубровка, и вторая — Ода одних сыновей ему нарожали. А сыновья — князья будущие, где ж им столько княжеств набрать на пятерых-то? Ох-хо-хо, князю и помереть-то спокойно нельзя, ломай голову, как на пятерых один пирог поделить, который и делить-то нельзя.
Болит сердце у старого князя за детей, ныне они братья родные, а завтра могут врагами лютыми стать. Хорошо вон Владимиру Киевскому: у него земли немерено, сказывают, всех наделил уделами, даже и тех, которые еще под стол пешком ходят. А как быть ему, великому князю Польши? Откуда земли на всех набрать?
Молодой княгине Оде ничего не мог сказать Мечислав в утешение. В глазах вдруг начало темнеть, сознание едва теплилось. Одну лишь просьбу успел прошептать:
— В храме Нии, у мироправителя вымолите мне…
А чего вымолить, уже сказать не смог, сил не хватило. Но княгиня и сама догадалась: в храме Нии полагалось просить счастливого успокоения для мертвых.
Слуга Ясь встревожился, что при Оде и кончится князь. Ан нет, ушла княгиня, и Мечиславу вроде получшало. Из последних сил тужился больной, чтоб не помереть до свиданья со старшим сыном.
Ночью вдруг Вячеслав захотел попрощаться с умирающим братом, но тот отрицательно покрутил головой: не надо, мол. И Ясь не пустил Вячеслава.
— Не обижайся, пан Вячеслав, ему надо до Болеслава дотянуть.
Как и рассчитывал Ясь, Болеслав явился на следующий день после обеда. Ввалился в опочивальню к отцу прямо из седла, с плеткой в руке. Здоровенный, под потолок ростом, да и в обхвате не мал, опустился на лавку, жалобно заскрипевшую под его тяжестью.
При виде сына — крепкого, ражего — оживился Мечислав, откуда что взялось.
— Ты уж слыхал, поди, сын, как оконфузился я?
— Знаю. Рассказали. Надо было меня с дружиной взять, такого бы не случилось.
— Теперь уж чего после драки кулаками махать. Вот помирать собрался…
— Ну это погоди…
— Помолчи, — перебил Мечислав. — Слушай, что сказывать стану. Сам видишь, сколько у Польши недоброжелателей. С запада — Оттон, с востока — Русь давит. Владимир, считай, всю Вислу оголил, всех в полон угнал. С Владимиром все можно уладить: возьми его дочь в жены. Глядишь, за ней и города червенские отдаст.
— Не отдаст.
— Кто знает? Но с ним родниться надо, иначе пропадешь. У него сыновей куча, у тебя девок ворох.
— Гейра за Олафа сговорена уж, Астрид за Ярла Сигвальда, Гунгильда за конунга[64] датского.
— Ну, а Ядвига?
— Ядвига мала еще, пусть подрастет.
— Ну и что? У Владимира и ей жених сыщется. В Турове за наместника тоже желторотик сидит по имени Святополк. В возраст войдет, не зевай. Ежели по-умному действовать, можно и Туров от Киева урвать.
Болеслав усмехнулся:
— Ты, отец, одной ногой там, а все хлопочешь. Не поймал, а уж ощипал.
— Дурак ты, Болеслав, — вздохнул Мечислав, — о тебе, о вас всех пекусь.
— А Вячеслав?
— Что Вячеслав?
— Вячеслав на твое место не целит ли?
— Куда ему, тюнею[65], кроме коней, ничего знать не хочет. Да и из лука стрелять не горазд.
— Может, из лука и не горазд, а уж на твой стол наверняка глазом стреляет.
— Я ему давно говорил, что стол тебе откажу. Он знает. Я его даже не велел к себе пускать, пусть знает свое место. Ты уж его не обижай.
— Да нужен он мне.
Отвечая так отцу, лукавил Болеслав. Именно Вячеслава, брата отца, он считал первым претендентом на великое княженье, а отсюда — и главным своим соперником.
Но Мечислав — старый воробей, его на мякине не проведешь, — сразу догадался, отчего сын интересуется его братом Вячеславом, но вида не подал, что в мысли его проник. Однако попросил:
— Как отец прошу тебя, не обижай Одиных детей, они тебе не соперники. Да и с Оттоном к чему тебе ссориться?
— Я с детьми не воюю, отец.
— А Владивою постарайся добыть чешский стол. Как-никак по матери вы оба чехи.
— Хороши чехи, — усмехнулся Болеслав, — по-чешски ни бум-бум.
— Это, может, ты ни бум-бум, а Владивоя мать научила говорить. Если он сядет в Чехии, лучшего союзника тебе не сыскать. Брат родной. Тогда сможешь и Краков к Польше присовокупить.
— Будь спокоен, отец, я все ворочу, что у тебя Киев оттяпал. Все. И червенские земли в первую очередь, — сказал твердо Болеслав и даже кулаком по коленке пристукнул. — Киевский князь у меня еще наплачется.
«От него наплачется», — удовлетворенно подумал Мечислав, окидывая взором богатырскую фигуру сына. Он был доволен, что оставляет княжество сильному, крепкому и храброму наследнику. С ним Польша не пропадет.
Разговор с сыном, долгий и обстоятельный, настолько обессилил и утомил Мечислава, что он прикрыл глаза и долго молчал. Наконец слабо махнул рукой: уходи, мол.
Болеслав вышел, кивком головы вызвав за собой Яся. За дверью приказал ему:
— Оставайся с ним, да не проспи.
— Как можно, князь.
— В случае чего, сразу зови меня.
Однако преданный Ясь проспал своего господина. Тот, видимо, скончался глубокой ночью, когда слугу сморил-таки сон. Ясь проснулся и, увидев, что князь мертв, схватил его руку. Она была холодна как лед.
В храм Нии явилось все семейство покойного — молить мироправителя за усопшего, чтоб он был радостен и счастлив на том свете. Здесь были обе жены Мечислава со всеми детьми. Болеслав, возвышавшийся над всеми, заметил отсутствие Вячеслава и, подозвав к себе Яся, тихонько спросил: