Решилась ли она наконец расстаться с Антонием? Их разлука не требует от нее смирения или мужества: ведь царица знает, что он уже не может вернуться в Рим и что она навсегда избавилась от «другой женщины». Поэтому мелочная ревность, которая ослепляла ее на протяжении долгих девяти лет, улетучилась; и Клеопатра снова стала такой, какой была всегда: к ней вернулись воля, энергия, воображение и, главное, энтузиазм, в подлинном смысле этого слова; ибо теперь, когда мечта внезапно позвала ее в Индию, она ощущает, что в ней воплотился ее бог, Дионис Владыка далеких земель: как и он, она будет странствовать по всему миру, ничего не боясь, — ведь он защитит ее, раздвинет для нее все пределы и поможет достичь Прекрасной Цели. Что же до Октавиана, то сколько бы он ни прославлял своего Аполлона на улицах Рима или Афин, его бог все равно ничего не знает о страждущих, бессилен им помочь: только Дионис, Поэт и Весельчак, способен освободить людей от цепей скорби, от бремени неудач; без созидательной энергии Великого Безумца Вселенная погибнет.

И даже если, в момент расставания с Антонием, царица поняла, что ее любимый никогда не сможет стать долгожданным Спасителем, это ее не обескуражило: она, она сама является богиней, а не только царицей; она была и останется Новой Исидой; и именно она завершит незаконченное дело Александра, Цезаря и Антония. Отважится на то, на что никто прежде не отваживался: оставит Египет и двинется на Восток. По морю.

У нее есть все, чтобы добиться успеха: корабли; люди, которые знают ветры и береговые линии, звезды и числа (наблюдая за небом, они сумеют точно определить местоположение судна, вычислить расстояния); наконец, ей давно известен секрет свободы: море — такое же круглое, как земля.

В Мусейоне до сих пор хранятся сведения обо всех морских экспедициях на Восток, начиная с экспедиций Евдокса, осуществленных восемьдесят лет назад, настолько дорогостоящих, что о них до сих пор вспоминают в счетной палате дворца.

Чиновникам, упрекавшим его в том, что он промотал деньги фараона, Евдокс в свое время ответил, что наука не имеет цены; и Все ученые Александрии его поддержали, потому что он первым из навигаторов понял: океан, отделяющий Африку от Индии, подчиняется режиму меняющих направление ветров, которым арабы дали имя маусим, «сезоны путешествий», — муссонов.

Со времени долгого путешествия Евдокса всем известно, что, если отплыть в тот момент, когда ветер начинает дуть в сторону Востока, корабль наверняка доберется до Индии; а ровно через шесть месяцев ветер меняет свое направление на противоположное и гонит корабли к Западу, к африканскому побережью, откуда они легко могут, через Красное море, вернуться в Египет.

Тем не менее в какой-то момент, может быть, вспомнив о Галльской войне, Клеопатра загорается другой идеей: флот Октавиана сейчас контролирует западную часть Средиземного моря, но она могла бы обогнуть Африку и через Западный океан попасть в Испанию с ее серебряными рудниками, потом в Галлию, о сказочных богатствах которой ей рассказывал Цезарь; и оттуда, вместе с Антонием, грозить Риму. Она не имеет ни малейшего представления о том, сколько времени продлится такое плавание, не знает даже, где начинается Западный океан. Но это неважно: она говорит себе, что выступит в поход с четырьмя легионами, которых Антоний ждет в Паретонии; в Испании и Галлии к ним присоединятся тамошние солдаты (суровые воины и, судя по слухам, несравненные всадники); потом они двинутся против сыновей Волчицы, на Рим, где Антоний, наконец, овладеет Капитолием…

Царица недолго тешит себя этой химерой: еще никто, насколько она знает, не осмеливался обогнуть Африку; а в конце пути, помимо знаменитых рудников, о которых говорили Цезарь и Антоний, ее ждут холод и варвары — тогда как Индия обещает столько великолепных, осязаемых чудес, влекущих, как шелка… Кроме того, моряки и погонщики караванов, прибывающие с дальнего Востока (а их в Золотом городе становится все больше), уверяют, будто в Индии до сих пор имеют хождение монеты, которые Александр чеканил во время своего похода, — даже в тех местах, куда не ступала его нога; и будто там можно найти целые долины, жители которых упорно продолжают говорить по-гречески, жить, поклоняться богам и почитать своих умерших в соответствии с греческими обычаями.

Так стоит ли сомневаться, бояться покинуть то, что до сих пор составляло всю ее жизнь, — Нил, Фарос, храмы, мраморные дворцы? Александр, тот никогда не колебался: разве в двадцать лет он не повернулся спиной к своей родине, чтобы отправиться на завоевание мира? Он никогда больше не увидел места своего детства, но и никогда не плакал, вспоминая дворец в Пелле, дикие равнины, где учился скакать верхом; он управлял всей Вселенной — вплоть до неведомых оазисов, городов, издавна защищенных внушаемым ими страхом, базаров на перекрестках дорог, где под лишенными влаги небесами развеваются знамена с адскими иероглифами. И умер в Вавилоне, ни о чем не жалея.

Величие, дерзость, мужество: только такой ответ следует давать жизни, обладающей слишком скудным воображением, и глупой судьбе.

И все же: пока животные и люди, надрываясь, тащат первые клети с судами через каменистую пустыню, думает ли царица об Антонии, который, в песках Паретония, продолжает ждать прибытия своих последних четырех легионов? Мы этого не знаем; может быть, она разделяет мнение сопровождающих конвой погонщиков караванов, которые часто повторяют старое присловье: «Жизнь человека подобна дороге; там, где один кончает свой путь, другой готовится его начать…»

А боги, кажется, вновь ей улыбнулись: на Самосе Октавиан получает отчаянное послание Агриппы. Вновь вспыхнули волнения, более сильные, чем когда-либо прежде, они охватили всю Италию. Ни тяжелая длань самого адмирала, ни изворотливость Мецената не могут утихомирить плебеев и солдат, которые не желают ничего слушать, не отступаются от своего: они голодают, требуют хлеба; и если император, вместо того чтобы приехать и принять какие-то меры, задержится на Востоке, они ввергнут всю страну в огонь и кровавый хаос.

Октавиан, ужасно раздосадованный, вынужден прервать свое победоносное турне, отказаться от египетских сокровищ и, хотя его выворачивает наизнанку при одном виде корабля, спешно отплыть в Италию, причем в самое неблагоприятное время — когда море закрыто для навигации.

Это дает Клеопатре большой выигрыш во времени; и, поскольку часть ее флота уже стоит на якоре в Красном море, она начинает собирать свое золото. Не только ее личные запасы, но и запасы храмов и даже, как говорят, предметы погребальной утвари, которые уже много веков хранятся в гробницах Птолемеев.

Делает ли она это втайне? Мы не знаем. Известно лишь, что по прибытии в Брундизий Октавиан, как если бы у него не осталось даже мелочи, чтобы успокоить ярость своих солдат, просит их набраться терпения и торжественно клянется, что расплатится с ними золотом Египтянки. В первый же день открытия навигации, обещает император, он отправится на Восток и так быстро, как только сможет, приберет к рукам ее сокровища.

А Антоний все еще находится в Паретонии, ждет прибытия своих легионов. Он направил уже нескольких эмиссаров к их командующему, Скарпу; но гонцы пока не вернулись.

Чтобы убить время (и, несомненно, чтобы унять растущее беспокойство), он целыми днями гуляет по пескам, в сопровождении только двух друзей: некоего римлянина, Луцилия[115], и греческого ритора по имени Аристократ.

Судя по тому, как Плутарх излагает этот эпизод, какие термины употребляет, можно предположить, что Антония не тяготило внезапное одиночество, что он даже воспринимал его как желанную передышку. Однако историк не скрывает того факта, что полководец жил тогда в полной изоляции; и даже не боится вставить в свой рассказ об этом странном периоде жизни Антония ненавистное грекам слово έρημία («уединенность, покинутость»).