Он различает три уровня отчуждения, связывая все три с трудом. «Объективация» — это когда человек порождает в процессе труда действительность, чуждую ему самому, в виде предметов, которые затем ведут собственное существование: «Его труд существует вне его, независимо от него, как нечто чужое ему, и этот труд становится противостоящей ему самостоятельной силой; жизнь, сообщенная им предмету, выступает против него как враждебная и чуждая». Труд — это боль, страдание, которое «изнуряет физически и разрушает духовно», «внешний труд, в процессе которого человек себя отчуждает, есть принесение себя в жертву, самоистязание». Маркс уже тогда выдвигает мысль о том, что всякий труд есть страдание, потому что всякий труд порождает нечто, что неизбежно будет отлучено от своего создателя. Возможно, в этом надо видеть и мудрое замечание, касающееся его самого, объяснение того, почему ему на протяжении всей жизни будет так сложно расстаться с малейшим сочинением и счесть его законченным. В нем одна только мысль — поставить слово «конец» под рукописью — вызывает душевную боль, он описывает это страдание в начале своего творческого пути, размышляя о природе всякого труда и о тесной связи между индивидуумом и всяким произведением.

«Отъем» — это когда в капиталистическом обществе владелец предприятия отбирает у наемного рабочего плоды его труда: «Внешний характер труда проявляется для рабочего в том, что этот труд принадлежит не ему, а другому, и сам он в процессе труда принадлежит не себе, а другому». Здесь тоже упоминание о том, что пережил он сам во взаимоотношениях с издателями, наемным работником которых не так давно являлся (в качестве главного редактора кёльнского журнала) и которые заставляли его производить некий объект, в данном случае газету, — «от него не зависящий, ему не принадлежащий».

Наконец, «порабощение» — это когда наемный рабочий не может вырваться из системы, которая вынуждает его приобретать, чтобы выжить, товары, произведенные другими наемными рабочими, и в конце концов он начинает измерять ценность вещей лишь деньгами, которых они стоят или которые за них можно выручить. Рыночная экономика порождает потребительский индивидуализм, как сказали бы мы сегодня. «Мотив, которым руководствуются обменивающиеся между собой люди, это — не человеколюбие, а эгоизм», — пишет Маркс. Вместо всех физических и умственных чувств <…> явилось простое отчуждение этих чувств, чувство обладания. И здесь — намек на его собственное отношение к деньгам, которые он любит тратить, прекрасно осознавая, что таким образом становится зависим от них: «Частная собственность сделала нас столь глупыми и односторонними, что какой-нибудь предмет является нашим лишь тогда, когда мы им обладаем, непосредственно им владеем, то есть когда он существует для нас как капитал или когда мы им непосредственно владеем, едим его, пьем, носим на своем теле, живем в нем и т. д. — одним словом, когда мы его потребляем».

Даже капиталиста конкуренция и рационализация труда побуждает стремиться к абсурдному идеалу, в который возводятся лишения: его идеал — «аскетический, но ростовщический скряга и аскетический, но производящий раб <…>. Чем меньше ты ешь, пьешь, покупаешь книг, чем реже ты идешь в театр, на балы, в кафе, чем меньше ты мыслишь, любишь, теоретизируешь, поешь, рисуешь, удишь и т. д., тем больше ты сберегаешь, тем значительнее становится то твое достояние, которое не смогут съесть ни моль, ни ржавчина, — твой капитал». Не следует ли и в этом видеть отзвук его собственной склонности к расходам и одновременно отвращение к тем, кто проповедует бережливость и аскетизм? А ведь таковы его родители. Именно они столько раз укоряли его за то, что он слишком много говорит, слишком много любит, слишком много пьет, слишком много рассуждает, покупает слишком много книг и чересчур склонен к дракам.

Наемный работник превращается в такой же товар, как и все другие, в продукт труда, и вступает в общую систему порабощения. Статус и жизнь рабочего определяются тем же законом, который устанавливает цену вещей: спрос на людей неизбежно регулирует производство людей, как и любого другого товара. Если предложение превышает спрос, часть рабочих впадает в нищету или умирает с голоду. Таким образом, существование рабочего сведено к условиям существования любого другого товара. Содержание рабочего сродни уходу за машиной, ибо «заработная плата <…> обладает точно таким же значением, как смазка для механизма, чтобы поддерживать его в рабочем состоянии». Капиталист всемогущ, ибо он по своему решению может отсрочить освоение своего капитала, тогда как рабочий непременно должен продавать свою рабочую силу, чтобы выжить: «Капиталист может дольше жить без рабочего, чем рабочий без капиталиста».

Через это радикально новое описание отношений между человеком, трудом и рынком, вытекающее из личных откровений, а также рассуждений о собственных взаимоотношениях с деньгами, Маркс делает переход от философской концепции отчуждения к экономической концепции эксплуатации. Значительная часть переворота, который совершит позднее его экономическая теория, уже состоялась. Осталось найти критерии, которые позволят измерить эту эксплуатацию и проследить за ее развитием. Для этого придется разработать концепцию «прибавочной стоимости», которая появится на свет одиннадцатью годами позже.

Маркс не сомневался, что своей теорией отчуждения он доказал превосходство философского подхода над теориями экономистов. Одновременно он доказал, что философия — социально обусловленная наука, испытывающая влияние со стороны окружения философа: действие и Дух социальны, в зависимости от содержания и способа существования, свойственных каждому из них, — это социальное действие и социальный Дух.

Маркс продолжает размышлять над обществом, которое сумело бы покончить с отчуждением, и определяет «коммунизм» как общественную систему, позволяющую устранить отчуждение, покончить с присвоением вещей, сделать досуг и труд свободными путем добровольного объединения производителей. «Коммунизм как положительное упразднение частной собственности <…> есть подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека». «Поэтому уничтожение частной собственности означает полную эмансипацию всех человеческих чувств и свойств; но оно является этой эмансипацией именно потому, что чувства и свойства эти стали человеческими как в субъективном, так и в объективном смысле. Вследствие этого потребность и пользование вещью утратили свою эгоистическую природу, а природа утратила свою голую полезность, так как польза стала человеческой пользой». Вот тогда отчужденный рабочий начинает получать удовольствие от труда, производя то, что полезно другим, и каждый становится человеком в полной мере: «Лишь благодаря предметно развернутому богатству человеческого существа развивается, а частью и впервые порождается богатство субъективной человеческой чувственности: музыкальное ухо, чувствующий красоту формы глаз <…>. Вот почему чувства общественного человека суть иные чувства, чем чувства необщественного человека». Индивидуальность и коллективизм отныне могут сливаться в улучшенной человеческой природе: «Онтологическая сущность человеческой страсти». Это — конец одиночества и даже победа над смертью: «Смерть кажется жестокой победой рода над определенным индивидом», тогда как «коммунизм… есть действительное разрешение противоречия между человеком и природой».

Этот мессианский коммунизм — результат не только политического, а всеобщего исторического развития. Он установится лишь в конце Истории, а не вместо нее: «Коммунизм <…> — решение загадки Истории <…>. Поэтому всё движение Истории есть <…> действительный акт порождения этого коммунизма».

Тем летом, пока Маркс работал над заметками, которые составят основной материал всего его творчества, у него произошло несколько определяющих встреч.