Почему так происходило, никто не знал, и сам Пенёк знал немногим больше других.

— Всё дело в вас, — туманно рассуждал он, — В том, насколько вы сможете простичься деревом-сутью, потоками наивов его: наивом терпения, наивом незлобства, наивом честности, прямоты… Дерево проживает каждый год по одной жизни, маленькой, но полной жизни: от весеннего рожденья-расцвета, до летнего плодоносья, до осеннего увяданья-старости и зимней смерти. Потому в нём, в дереве — великие силы новоначал, преодолений, совершенствий. Дерево не умеет сдаваться судьбе. И подлым, и трусливым быть не умеет. Оно поделится с вами своим величием и покоем. А из вас примет вашу тщету-суету и погасит её в себе. Если заслужите.

Первые годы заказов у Пенька было пруд пруди и зарабатывал он весьма недурно. Но постепенно своей манерой по многу раз переделывать уже законченную вещь, своими придирками к людям, назойливым копаньем в их биографиях, пристрастных допросах, душеспасительных поучениях во имя благородной цели — подружить человека и вещь — он отворачивал от себя заказчиков. Не каждому понравится, когда не стул делают для тебя, а и тебя самого переделывают для твоего стула. Люди имели самолюбие. Многие — болезненное. Люди хотели стулья просто изящные, а не умные, кровати просто красивые, а не добрые. Столы — удобные, а не участливые, и вообще не желали, чтоб мебель, а тем паче, какой-то вздорный коротышка — мебельный мастер, лезли им в душу.

Пенёк мог делать и обычную мебель: лакированно-полированную, изысканную, шикарную, на самый амбициозный вкус. Но не делал принципиально. — Тогда они перестанут меня уважать, — шепотом говорил он, не поясняя кто. Стулья-кровати его? Какие-нибудь духи-идолы, покровительствующие его ремеслу? Бог весть. Но мути-мистики вокруг своей работы Пенёк напускал чересчур многовато. Поэтому клиентура его сделалась редкой и незажиточной: чудаки-интеллигенты, закомплексованные альтруисты, творчески подвинутые люди.

Пенёк еле-еле сводил концы с концами. Так было раньше. И, судя по всему, так оно и осталось.

Вела принесла, разложила закуску: что-то консервно-сардиновое в тарелке, нарезанные розеточками помидоры, бутерброды с колбасой и плавленым сыром. Вернулся Пенёк с бутылкой рома. Сели.

— Давайте за нас, — провозгласил Пенёк, подняв рюмку.

— За Згу, — добавила Вела.

— За Згу, пожалуй уже и не… — поморщился Пенёк, — Хотя… За Згу. За ту. Нашу.

Выпили.

— Мы ждём подробностей, — напомнил я.

Пенёк скучно жевал бутерброд.

— Ты нас не очень сильно удивил, — продолжил я, — Чем вообще можно сильно удивить нас? Згинцев.

— Бывших, — уточнил Пенёк.

— Настоящих! Не надо. Пускай и выхолощенных этой жизнью. Настоящих.

Пенёк вздохнул, налил ещё по одной, сам первый выпил.

— То, что Зги не существует в прежнем своём облике, мы знаем.

— Не существует, — кивнул Пенёк.

— Город без жителей. Его полностью изолировали от мира, стёрли с карт. Многое поразрушили, наверное, сровняли с землёй, да?

— Сровняли, — меланхолично подтвердил Пенёк.

— Понастроили каких-нибудь научных корпусов, радиологических лабораторий, контрольных модулей…

— Понастроили.

— Но дело у них не заладилось. Что-то их там весьма огорчало. И тогда решили они попробовать какиенибудь сильнодействующие средства. Так?

— Точно.

— Какие?

— Бомбу.

— Бомбу?!

— Бомбу-бомбу. Атомную, причем.

— Боже правый! Зачем? Как?

— А чего там… Опустили заряд в Ствол. Радиоуправляемый, наверное.

— В какой Ствол?

— Канал там такой образовался. Под землёй. В нём, якобы, находился источник излучения.

— Но причём здесь бомба?

— Ну как. Ясно же, что под Згой, в глубине было… Что-то. Испугались они. Очень испугались. Видимо, это что-то показало, как оно к ним относится.

— Ерунда какая-то, — покачала головой Вела, — Что там могло быть страшного? Это же Зга. Что бы ни было, оно не может причинить вред человеку — вы же знаете.

— Мы знаем, — пояснил я, — Они — нет. Страшно то, что непонятно.

— Но они же намеревались изучать это? Хотели построить научный комплекс. Поэтому и переселили згинцев.

— Вначале и построили и изучали, — подтвердил Пенёк, — Но, наверное, не так, как надо.

— Ещё бы, — сказал я, — Как можно изучать то, что нельзя изучить в принципе? Этому можно сподобиться. Сподабливаться. Всю жизнь. Не одну жизнь. Наверное, им вежливо намекнули, чтобы они проваливали. Неужели ни один из учёных корифеев так ничего и не понял?

— Там были не только учёные. Там всё под себя подмяли военные. Секретный стратегический объект. И значит, цели у них были — соответствующие. И методы.

— Вот как? Тогда — ещё яснее. Но всё же, с чего такой перепуг? Что им явилось?

— Не знаю, — пожал плечами Пенёк, — Но после этого они и заложили бомбу.

— И-ди-о-ты! — прошептала Вела.

— И что? — подобрался я.

— Ничего, — скучнел Пенёк, — Бомба возьми и взорвись. Говорят, случайно. Наверняка, врут. Мнэ. И получили они… это своё «что-то». Как на блюдечке. Бери и кушай. Накушались все. До отвала. Все.

— Взрыв под землёй был? — судорожно глотнув, спросил я.

— Конечно. Но лучше бы он был на поверхности. Чтобы сразу — ничего и никого.

— Ну? — торопил я Пенька.

— Гну. Как это в библии?.. Содом и Гоморра… Только тихие, медленные. Мнэ. Что ещё хуже. Потому что никто не умер. Намного хуже. Потому что и не жив никто. В том смысле, что… Вот. То, что происходило в радиусе пятидесяти километров… Содом и Гоморра — «Весёлые картинки» против того. Мнэ. Знаете, был такой журнал для детей.

— Что происходило? — раздражённо рявкнул я, — Пень, кончай туман напускать.

— А то! Я говорю, что мне говорили. Я видел, что ли? Хрен его знает. Зло происходило. Злой абсурд. Бред. Всё почувствовали — спинным мозгом, шкурой своей. Те, кто далеко от этого был. А кто близко, кто видел, тот… Тот — там. И никуда оттуда…

— Погоди, Саша, — Вела всегда обращалась к Пеньку только по имени, хотя он сам больше предпочитал свою колоритную фамилию, — Ты уверен, что рассказали тебе правду? Это не может быть правдой.

— Ты лучше знаешь, да? — обиделся Пенёк, — Ты там была, а не я, да?

— Не была, — нахмурилась Вела, — Но… Как же так? Силы Зги — гуманные силы. Всегда были такими. Столько лет! Они до сих пор — в нас. Как они могут обернуться против людей? В голове не укладывается.

— А у меня укладывается? Наверное, этот взрыв поменял там все плюсы на минусы.

— Скорее всего, — рассудил я, — взрывом бомбы они хотели закупорить Ствол и погасить излучение. Почему только взяли атомную? Как вообще было можно, кто разрешил им такое? Наверное, надеялись, что сконцентрированная радиация подавит источник из-лучения. Но Ствол у них не закрылся, излучение не погасло, а усилилось. И самое печальное — изменилась его структура. И вместо благотворного влияния на людей, оно стало действовать наоборот.

— Может быть, — согласился Пенёк.

— В чём это конкретно выражалось? Что всё-таки стало с людьми?

Пенёк молчал, уставившись в точку на столе. Скуластое лицо его старилось от трудной невнятной мыс-ли.

— Пускай с чужих слов, с чужих страхов. Ты можешь сказать?

— Что-то видно, не понял я, — с усилием произнёс он, — Уже… не связывается. Разное говорили. Никто ничего толком. Посторонние люди. Мнэ. Кому верить?

— Именно, что посторонние, — подтвердил я, — Они не могут понять. А мы — можем.

Пенёк поднял голову, подозрительно оглядел нас.

— Что-то ещё случилось? С вами? Я вижу.

— Случилось, — мягко сказала Вела, — Мы не просто пришли к тебе.

Пенёк вздохнул, потянулся к бутылке.

— Погоди. Давай говорить. Это потом, — отодвинул я стаканы.

Когда-то мы восприимем всё. Мы когда-то приблизимся наконец к этой Грани. К плёнке утлого пузыря, в котором мы обитаем. Когда-то Грань расколется, защитная плёнка лопнет, и мы родимся в действитель-ности. Мы — человечество. Человек, состоящий из человеков. Мы вновь изумлённо обнаружим друг друга, соприкоснёмся друг с другом новенькими внезапными энергофибрами. Заработает в каждом из нас наше сообщное мега-чувство.