Автомобиль замедлил ход, плавно остановился. Димитров и два его товарища вышли из автомашины, огляделись. В этот зимний день светило солнце, и крылья самолета ослепительно блестели, а там, где остался Берлин, еще все тонуло в утренней мгле.

Полицейские на этот раз не спешили. Выглядели они озабоченными и глубоко разочарованными. Они недоумевали, как могло случиться, что большевики так жестоко посмеялись над ними…

Полицейский начальник первым направился к самолету. За ним Димитров, Попов и Танев. Все теперь стало ясно. Улетают в Москву. Радость и счастье горели в глазах победителей.

Последняя минута. Димитров и его товарищи поднялись в самолет. Один из полицейских чиновников подошел к ним и сказал:

— Признайтесь все же, господин Димитров, что мы с вами обращались хорошо.

— Да, — ответил Димитров, — у меня нет никаких оснований быть недовольным Германией… Германия мне нравится! Настолько нравится, что я непременно вернусь в Германию, советскую Германию…

Самолет легко покатил по гладкой бетонной дорожке, набирая скорость. Вот он оторвался от земли и стремительно понесся на восток, где все выше поднималось солнце.

В СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ

В редакцию газеты «Правда» вбежал радист.

— Товарищи, смотрите, какую телеграмму я принял!

Он показал ленту, конец которой волочился по полу.

— Агентство Рейтер сообщает, что трое оправданных болгар вылетели в Москву…

Журналисты окружили радиста.

— Подтверждено ли это официально Берлином?

— Нет еще…

Решено было немедленно связаться по телефону с советским полпредством в Берлине. Но оттуда ответили:

— Ничего официально нам не сообщено. Даже не знаем, вылетел ли самолет.

— Так спросите!

— Спрашивали. Германские власти ответили, что сейчас обеденный отдых, а потому ничего не могут сообщить.

Журналисты не знали, что Геринг сказал своим приближенным; «Ничего не сообщайте об отлете Димитрова в Москву. Иначе Москва ему устроит царскую встречу».

С московского аэродрома сообщили в «Правду», что самолет из Берлина прибывает в восемь часов вечера. По сообщениям из Кенигсберга, действительно пролетел самолет, в котором находились трое пассажиров. Но кто они — неизвестно.

Весть о трех пассажирах мгновенно облетела Москву. На аэродроме собирался народ. Землю окутали вечерние сумерки. Время приближалось к восьми часам. Аэровокзал осветился неоновым светом. Было очень тихо. Но вот издалека послышался шум мотора. Народ встрепенулся, взоры обратились в потемневшее небо.

— Они?..

Гул самолета все ближе и ближе. Некоторым подумалось: «А вдруг это фашистская «утка»?»

Но вот большая стальная птица показалась над аэродромом и начала медленно снижаться. Волнение нарастало. Люди бросились навстречу самолету.

Мотор замолк. Открылась дверца, и на лестнице появился Димитров. Его узнали сейчас же — столько времени его портреты не сходили с газетных страниц. По полю разнеслось «ура». Димитров снял шляпу и долго-долго приветствовал москвичей.

Мануильский первым встретил его на русской земле, обнял, по-братски расцеловал. Затем его приветствовали представители Коммунистического Интернационала и Советского правительства. Димитров сердечно улыбался. Ему еще не верилось, что он в Москве, в своей любимой Москве.

Советский Союз ликовал. Максим Горький прислал телеграмму:

«От всего сердца приветствую образцового революционера и большевика. Страшно радуюсь приезду его и его товарищей. Крепко жму его руку».

Начались встречи с рабочими, колхозниками, представителями печати, литературы, искусства, с простыми советскими людьми. Всюду он видел распростертые к нему руки, улыбающиеся лица, восторженные взгляды, всюду слышал гостеприимное «С приездом! Добро пожаловать!». И он знал, что это идет из самой глубины сердца.

— Наше первое слово, — сказал он, — наша бесконечная и безграничная благодарность международному пролетариату, широчайшим слоям трудящихся всех стран, честной интеллигенции, боровшимся за наше освобождение. И в первую очередь мы выражаем, естественно, нашу благодарность рабочим и крестьянам Советского Союза — нашего социалистического государства.

Советская страна предоставила ему все, чтобы он чувствовал себя как дома, чтобы он смог восстановить здоровье, отдохнуть в кругу своих близких, своих товарищей и старых друзей, первым среди которых был Васил Коларов. Ему отовсюду писали, его отовсюду приглашали — и старые, и молодые, и дети, и юноши. «Дорогой дядя Димитров, я была такая печальная, что вы все сидите в тюрьме. А потом я сама прочитала в газете, что вас выпустили из тюрьмы. И сейчас я рада. Приезжайте к нам в гости в город Минск. Мы вас всех хотим видеть — и мой папа, и мама, и я, Роза».

По прибытии в Москву Димитров написал письмо двум своим великим друзьям — Ромену Роллану и Анри Барбюсу. Благодаря их за помощь, он напоминал, что борьба против фашизма продолжается:

«Сейчас надо мобилизовать все силы на освобождение антифашистских борцов, находящихся в руках национал-социалистов. При этом я особенно имею в виду Эрнста Тельмана — вождя германских коммунистов, самую лучшую, самую светлую голову германского пролетариата, судьба которого меня беспокоила во время моего заключения и всего процесса и о котором я и сегодня не могу забыть ни на одну минуту…

Вам, дорогой Ромен Роллан и дорогой Анри Барбюс, и всем тем, кто в течение этого года оказал нам помощь, я приношу благодарность от нашего имени и от имени нашего Интернационала и с радостью думаю о тех днях, когда мы снова плечом к плечу будем стоять против нашего общего врага».

Через несколько дней приехали в Москву его мать и сестра. Советские люди с безграничной радостью и любовью встретили мать революционера. Они дали ей возможность поездить по Советскому Союзу, посмотреть, как живут рабочие и колхозники, как они строят свою свободную и счастливую жизнь. Парашкева Димитрова была восхищена увиденным и услышанным. Где-то в Крыму она вспомнила о своей библии, а потом засмеялась и сказала спутникам:

— Ваши чудеса заставили меня забыть и о библии…

На одном торжественном собрании в Большом театре она была избрана в почетный президиум вместе с Надеждой Константиновной Крупской и Марией Ильиничной, сестрой Ленина. После собрания Надежда Константиновна Крупская спросила Парашкеву Димитрову:

— Понравилась ли вам Москва?

Мать Димитрова улыбнулась.

— Понравилась. Видела все, что вы строите. Я очень счастлива.

— А что думаете делать дальше?

— Вернусь в Болгарию.

— Что вам там делать одной? Здесь ваш сын, ваша дочь.

Димитрова на мгновенье задумалась и ответила:

— Георгий не может вернуться в Болгарию, Лена тоже не может. А я видела все, что надо было видеть, и будет стыд и срам сидеть здесь, вместо того чтобы поехать и рассказывать людям обо всем, что я видела…

Затем, помолчав, добавила:

— Не все в нашей Болгарии знают правду о вас. Я старая женщина, но я поеду и расскажу и рабочим и солдатам, как красиво вы устроили свою жизнь. Меня никто не тронет. А если и арестуют, то постыдятся моих лет…

Мать Димитрова вернулась в Болгарию. И стала рассказывать и малому и старому, рабочим и крестьянам, беднякам-и солдатам о том, что она видела в Советской стране, в стране, где она забыла о библии[38].

А ее сын, живя в Москве, вел переписку со всем миром. Эта переписка была похожа на чудесный диалог людей из различных концов света. Димитрова тревожили судьбы народов, попавших в ярмо фашизма, волновала жизнь и каждого отдельного человека. Вот он 14 января 1935 года шлет из Крыма телеграмму своим старым друзьям, защитникам свободы — Ромену Роллану и Анри Барбюсу о том, что в Болгарии военные суды выносят смертные приговоры антифашистам, и призывает организовать движение протеста против расправы над болгарскими патриотами, за отмену смертных приговоров.