Лагерь спал. Может быть, спал века, дожидаясь возвращения Цезаря. И не проснется, пока он не скажет, что вернулся. Пожалуй, лучше было бы пропустить осень и зиму и дождаться весны. Тогда, поднявшись на помост, сооруженный в девяти шагах от своей палатки, в тени орлов, Цезарь в полном боевом облачении, вдохновляемый ностальгией и славой, сказал бы: «Сейчас тринадцатое апреля!» И зацвели бы вишни, закуковала кукушка в лесу и радостно заржал бы Прималеон.

I

Паулос разложил на походном столике Юлия Цезаря карту равнины, пересекаемой широкой рекой. Цезарь провел указательным пальцем правой руки по извивам потока на всем его течении. Там, где проходил палец, извилистая синяя линия углублялась, русло заполнялось водой, так что Цезарь смог опустить в воду всю кисть руки, чтобы определить скорость течения.

— Течение спокойное! — сказал он.

Так же на ощупь искал броды и нашел один с каменистым руслом, пригодный для переправы повозок. Палец Цезаря проследовал по всему течению реки до Океана. «Как водомерка по речной глади, скользит его мысль по тишине». Потом Паулос расскажет об этом консулам так:

— Когда Цезарь изучал карту, я стоял в пяти шагах от него. Он сразу же определил, откуда появится враг, Асад Тирский. Указал дорогу меж березовых рощ и зарослей ольшаника, провел над ней ладонью — воздух в этом месте сразу наполнился птицами, испуганными огромной тенью его руки, которая простерлась над картой, как темная осенняя туча, надвигающаяся с моря. Обернувшись ко мне, пояснил: «Медленно спускаешься к броду, без единого звука, словно вечерняя тишина, и видишь, как на другом берегу мирно копошатся утки, отыскивая сочный стебель или дождевого червя, — это означает, что врага поблизости нет. Но если утки беспокоятся, летают над водой и скапливаются посередине реки, так и знай: на том берегу притаился враг. Когда все птицы мечутся над лесом и в вечернем воздухе перемешиваются разные племена крылатого народа — значит, Асад устроил в лесу засаду».

Паулос пояснит своим согражданам, что выражение Цезаря «разные племена крылатого народа» свойственно классическому стилю латинского языка, который великий император не утратил за долгие годы существования в чешском мраморе.

— Палец Цезаря указал на тропинку за лесом, которая вела к невысокому холму; южный склон его был покрыт виноградниками, северный — высокими травами. Цезарь вытащил из-под боковой лямки панциря зеленый платок и накрыл им луговую сторону холма. Оставил его там на несколько мгновений, затем снял и показал мне — платок был сухой и чистый. «Пологий уклон без ручьев, болот и луж! Прекрасное место для размещения конницы!»

Тут я подумал, не проголодался ли он, и положил на угол карты, поближе к нему, блюдо очищенных орехов и кусок хлеба, а сам стал рядом, держа в руке бокал с вином. Цезарь приподнял блюдо с орехами и хлеб, чтобы посмотреть, какую местность я ими закрыл, и улыбнулся: «Долина Родана, — сказал он. — Flumen est Arar»[102].

Я видел, что творится у него в голове, как будто она была передо мной открыта и все закоулки внутри черепа освещены, я видел, как сталкиваются и пересекают друг другу путь разные мысли, мысли о прошлом и мысли о новых веснах в будущем. Мысли отличались и по цвету — синие, красные, зеленые, черные, — наверно, есть такая наука, которая позволяет их классифицировать. Один цвет означает честолюбие, другой — плотские вожделения, третий — усталость от прошедших веков и давным-давно живших людей. Но теперь и здесь, среди этой пустоши, Юлий Цезарь выглядел непогрешимым, богоподобным. «Сколько легионов ты приведешь?» — спросил я. «Я приду один!» — ответил он. Затем подошел к разожженному мной костерку из досок от ящиков, в которые были упакованы римские стрелы, простер руки над огнем, немного погодя повернулся, чтобы погреть спину. Медленно прожевал орех и попросил еще вина. Я дважды наполнил его бокал. Тут он начал оглядывать меня с головы до ног, трогать мои мускулы, погладил по щекам, медленно и нежно провел рукой по моим длинным волосам. Видно, ему необходимо было после стольких лет полного одиночества прикоснуться к живому телу другого человека, он стосковался по дружбе и любви!

Паулос представил себе такое объяснение на тайном собрании консулов:

— В своем одиночестве он жаждал прикоснуться к другому телу! И я испугался, что в этот тихий вечер он будет домогаться моего тела! Ведь никого другого рядом с ним не было! Вероятно, в моем теле воплотились для него тела всех женщин и всех мужчин, которых он любил и которыми обладал, хотя, быть может, все они были для него лишь случайным сладким блюдом на каком-то празднике!

Паулос потупился, покраснел и сжал кулаки. Председатель-старейшина проглотил неизвестно которую по счету кофейномолочную карамельку, а консул по приправам и пряностям поднялся с кресла.

— И ты не пошел на самопожертвование?

Премьер-министр глядел на эту сцену с насмешливой улыбкой.

— Тише, тише, господа!

Его извечно усталый голос стлался по столу.

— Астролог, — добавил он, — не обязан докладывать, чем закончился этот эпизод!

— Я видел глаза Юлия Цезаря все ближе и ближе, — продолжал Паулос. — Одной рукой он отвел мои волосы, обнажив шею и уши. Я видел его волчьи зубы у мочки моего левого уха, а на подбородке ощущал его дыхание. Когда он погладил меня по спине, я не шелохнулся. Но почувствовал себя голым. Мой позвоночник дрожал, как только что спущенная тетива лука. Никакого вожделения я в этот миг не испытал, но догадывался, какое напряжение и какую силу таит в себе возбужденная плоть. В то мгновенье, когда самоотречение мое достигло высшей точки, у меня мелькнула спасительная мысль, и я спросил изменившимся, но твердым голосом: «Но разве ты не лишился своего тела в мартовские иды?» И мне пришлось поддержать его, так как он обмяк, а когда я опустил его на землю, он был уже мертв — рана оказалась смертельной!

— Давно пора ему было закончить описание этой сцены, потому что, хоть мы и не сладострастники… — прошептал консул по приправам и пряностям на ухо консулу по здравоохранению.

— Да, смертельной! И пока он испускал дух у меня на глазах, я сказал себе, что, быть может, моя стыдливость, моя всем известная непорочность, мое мужское достоинство, в конце концов, лишили мой город самого надежного союзника.

— Есть вещи, которые никто делать не обязан!

— Ну, бывают же мученики…

— Он был смертельно ранен! Я слышал, как его кровь падает на каменные плиты площадки. Второй раз в жизни Цезарь испустил дух. Открыл глаза, взглянул на меня с состраданием и, прочтя мои мысли и убедившись в том, что мое горе не было напускным, сказал: «Не печалься! Тень Цезаря защитит твой город на зеленых лугах!»

— И он был на поле битвы?

— Был! Асад, наверно, увидел его сквозь голубой просвет в золотистой пыли, когда падал с высоты вместе с конем, видел, как Цезарь спустился с холма, чтобы вернуться на пьедестал и снова превратиться в статую из чешского мрамора.

Паулос завернулся в черный плащ и молча удалился, провожаемый восхищенными взглядами консулов.

— Запишите в протокол, что миссия выполнена в духе самопожертвования!

Весь его отчет? Ничего себе работенка для секретаря!

Среди ночных теней Паулос силился различить тень Юлия Цезаря в красных штанах, которые тот носил на зимних квартирах.

Англичанин, изобретавший головоломки, прикончив миланские макароны с сыром и промочив горло остатками пива из оловянной кружки, обсуждал с Паулосом, куда бы им поместить тень Юлия Цезаря. Судя по последним словам императора, его тень должна находиться на зеленых лугах указанного им холма, но как можно левей, чтобы и Асад увидел ее с вершины башни, и Цезарь мог бы увидеть восточного царя.

— Ты творишь Всемирную Историю! — сказал мистер Григ Паулосу.

А Паулос был озабочен тем, что до сих пор не послал никаких вестей городу и там, наверно, царит смятение от великого множества разноречивых слухов. Паулос подумал, что можно отвязать коня и он пойдет прямехонько в свою конюшню.