Паулосу хотелось объединить в своем сознании сознание всех, кто был бы послушен его воле и говорил теми словами, которые он придумал для каждого из них. Тогда все происходило бы у него на глазах, и только в нем сходились бы все нити, образуя единую жилу, а он вдыхал бы в нее жизнь, наполняя своими снами, словно кровью. Сны его можно было бы посчитать пустыми выдумками, не будь еще одного сновидца, соперника Паулоса, которого он не раз представлял себе и который нарушал его сны, как игрок в шахматы своими ходами не дает противнику осуществить его замыслы. Паулос частенько ощущал в самом себе этого сновидца-соперника, разрушителя его планов, омрачавшего самые яркие сны. Нет, это был не демон разрушения. Просто соперничали друг с другом два творца.
Например, Паулос видел на мосту всадника, слышал цоканье копыт по булыжникам Римской дороги.
— Это Феликс Гирканский[89]; когда-то, давным-давно, он презрел семейные обязанности и уехал в Неаполь вслед за черноволосой итальянкой донной Фьяметтой, а его законная жена тайно послала за ними вослед слугу-грека, чтобы тот оставил в спальне Фьяметты волшебное зеркало, и, когда любовники, щека к щеке, погляделись вместе в это зеркало, то увидели не самих себя, а законную жену Феликса, кормившую грудью ребенка, принца, родившегося уже после того, как Феликс уехал в Неаполь, дабы усладить свою плоть. Донна Фьяметта, охваченная раскаяньем, удалилась в очень строгий монастырь, где у каждой монахини не менее четырех имен[90], а спят они на качелях, и, если какая-нибудь из них во сне сорвется, обязательно, что-нибудь себе сломает, после чего ее отправляют домой как не выдержавшую испытания. А Феликс купил лучшего в Неаполитанском королевстве коня у инквизитора, каравшего простаков, которые, если уж им взбредет в голову какая ересь, упорно защищают ее на людях, ни на что другое у них ума не хватает. И вот теперь на этом коне Феликс Гирканский скачет, можно сказать — летит в Гирканию, где проживет в лоне семьи счастливую жизнь как верный муж и заботливый отец.
— Так думал только сам Феликс да его друзья, а на самом-то деле, когда он съезжал с моста, из толпы простонародья вышел какой-то человек и ударил его мечом по шее, так что Феликс пал на землю бездыханный.
— Я вижу, как он въезжает в пределы Гиркании по дороге среди цветущих роз.
— Он убит, конь ржет, из таверны выходят субботние завсегдатаи с фонарями…
Паулос уступал сопернику.
— Видимо, это был наемный убийца, а подослали его бароны де Калета Гаттинара, братья донны Фьяметты, все кривые на один глаз…
И Паулос представлял себе, что братья пожелали смыть кровью пятно с чести Фьяметты, которую Феликс Гирканский обманул, заверив ее, что не женат. Да, они все были кривые и ходили опустив голову, чтобы не так заметен был их недостаток.
— Нет. Его убила массажистка донны Фьяметты, ей нравилось растирать красивую неаполитанку, а раз та ушла в монастырь, она лишилась этого удовольствия, да к тому же и заработка. Эта массажистка усердно терла всех неаполитанских аристократов, от такой работы мускулы ее окрепли, и ей ничего не стоило заколоть шпагой любого мужчину.
Если Паулос соглашался умертвить Феликса Гирканского, он готовился описать похороны: из Гиркании приехали родственники покойного, Консулат позаботился о том, чтобы сохранить тело до их приезда, для чего поместили его в бочку с ямайским ромом. Но тут опять вмешивался второй сновидец и говорил, что завсегдатаи таверны (перечислял всех свидетелей, называя их поименно), подняв фонари и увидев его лицо, попятились и остановились в семи шагах, так как умерший то ли почернел от проказы, то ли посинел от какой-то новой, невиданной до той поры чумы…
И так Паулос бился со сновидцем-противником несколько дней и ночей, собрав воедино всю силу своего воображения, пока не придумывал какого-нибудь нового героя, и тогда он оставлял Феликса Гирканского в густом лесу небылиц о давних временах.
Была еще и трудность логического характера и заключалась она в том, что Паулос, выдумывая новую историю, старался сводить концы с концами, что не всегда и в реальной жизни получается, и временами никак не мог выпутаться из созданного им самим положения, никак не мог разобраться в мелочах: состоялось ли свидание в гостиной или на углу каких-нибудь улиц, а может, женщина показалась в окне или же вбежала в подъезд, словно от чего-то спасаясь? Паулос терял терпение и, если был не в состоянии расставить все по местам в любовной истории, предавал героиню или героя внезапной смерти, а то еще герой получал увечье, скажем, терял руку и удалялся, чтобы предаться грусти в одиночестве — этот образ всегда получался у него удачно.
Внутренний соперник Паулоса был брюзгой, не знал снисхождения, но оба они сходились в одном: в присущей самому Паулосу любви к правдоподобию и человечности. Хуже было бы столкнуться с каким-нибудь посторонним сновидцем, который придумывал бы противоположные версии, других персонажей, встававших на пути его собственных, каких-то третьих лиц с непонятными для Паулоса интересами. Ну кому еще могло прийти в голову, что есть на свете царь, угрюмый, злой и костлявый, поклявшийся не выпускать из рук меча, пока не завоюет все города, где есть хотя бы один мост? Если бы этот царь приснился кому-то другому, как бы смог Паулос привести его на равнину, по которой течет большая река, и окружить его облаком пыли? Другой, возможно, увидел бы, как этот самый царь прибыл в Лесную гавань, сидит за столиком в харчевне и ест сырые каштаны, которые очищает от кожуры его расторопный слуга-горбун.
— Ты веришь, что все случится так, как я задумал?.. — спрашивал Паулос, обращаясь к черепу Мистраля.
Коню осточертели разговоры Паулоса с пойнтером Мистралем, и он весь божий день то кашлял, то чихал, а ночью вовсе не спал — не хватало винного запаха из хозяйского погреба, от недосыпания и аппетит у него был плохой. Уныло терся он о покосившийся столбик у входа в часовню. Если бы Паулос отпустил коня, тот потрусил бы в свою конюшню рядом с погребом, где его хозяин разливал по бурдюкам красное вино. Паулос похлопал по старой бочке, стоявшей у входа в хижину, как хлопают кабатчики, определяя, много ли вина осталось — и конь тотчас навострил уши и выгнул хвост, заслышав знакомый звук. Есть живые существа, жизнь которых и состоит из подобных вещей!
Царь, возжелавший собрать под свой скипетр все города с мостами, согласился выйти на равнину, пересекаемую широкой рекой, в туче пыли, но вот не решил еще, должна ли эта туча двигаться с попутным ему ветром впереди его или сзади, вылетая из-под копыт резвых скакунов. Он только требовал, чтобы пыль была золотистая и чтобы голову его было хорошо видно с любой стороны. Паулос пробрался тайком в зал совета и, спрятавшись за занавеской, слушал, о чем царь говорит со своими военачальниками.
— Никаких карт, Велизарий[91]! Как узнаешь, твердая земля или вязкая? Только ступив на нее! На карте красивый зеленый луг, а там, может быть, кони будут вязнуть до подколенок. Местность проверяется разведкой. Прибываем на поле боя на два дня раньше, окидываем его взглядом с ближайшего холма, а ночью посылаем дозоры проверить, какая там земля. Вся военная наука — это разведка и обход с флангов.
— Река широкая и глубокая.
— Разве мы не везем с собой разобранные мосты уже завоеванных городов? И каждый камень помечен своим номером по порядку.
Царь угостил Велизария белым вином из своего, царского кувшина, потом, шумно отхлебывая, сам преспокойно допил остальное.
— Наберитесь терпения, стратеги. Спокойной ночи!
Прислужник снова наполнил царский кувшин, и царь унес его с собой в оружейный зал, где в военное время спал на походной койке под готским щитом с развешанным на нем оружием.
Паулос, завернувшись в плащ, бежал в ночи сквозь бурю навстречу дождю и ветру. Выбирал малохоженые тропинки, избегая застав на перекрестках, переправился вплавь через две реки, увидел море, словно от щупальцев спрута, увертывался от сладкозвучного пенья сирены в прибрежных скалах и наконец на рассвете достиг жилища англичанина, который придумывал puzzles[92].