Ох уж этот Давид, царь иерусалимский! Как проникнуть в его сны, отобрать нужные и смешать их так, чтобы Давид посчитал помощь городу своим священным долгом? О, если б он увидел во сне, как он, ловкий пращник, выходит из березовой рощи на схватку с царем исполинского роста, голова которого в рогатой золотой короне торчит из густого облака пыли! Однако, для того чтобы его сон, сон Паулоса, стал одновременно и сном Давида, Паулосу нужна была уверенность в том, что он увидит именно этот сон, когда заснет. В этом сне праща должна была бы описывать идеальные круги, прежде чем выпустить камень. Представляя себе метание камня из пращи, Паулос порой становился в тупик, не мог решить, каким должен быть камень: круглым, как те, которые пастухи бросают в вожака стада, целясь меж рогов, или грушевидным, с острым концом, какие бросают в волков, забравшихся в стадо овец. Каким камнем Давид раскроил лоб Голиафу? А перед тем как метнуть камень, Давид мог бы оглянуться на город, который он защищает. Город висит в воздухе, точно мираж в пустыне, окруженный золотистыми холмами, а на его балконах и террасах возлежат на широченных ложах Мелхола, а еще жена Урии, а еще Ависага[78], бесконечно печальные, но теплые, ждущие ласки, из-под ночных сорочек выглядывают их груди: у Мелхолы — округлые, у жены Урии — белые и пышные, у Ависаги — маленькие, точеные. Паулос так и не придумал, что же может заставить Давида принять участие в битве, поэтому, положив голову на траву так, чтобы касаться кожаной сумы Давида, снова и снова перебирал возникавшие в его воображении картины, видел в стоп-кадрах, как Давид выходит из березовой рощицы, потом оглядывается на город, становится между Юлием Цезарем и королем Артуром, затем появляется ангел и побуждает его подойти к броду на пересекающей равнину реке, за которой царь, его противник, поставил свой шатер и насмехается над маленьким пастухом…

Паулос ушел в глубь пещеры. Тело Фахильдо перевезли отсюда на кладбище в лесу, когда епископ, видя, что никто не изъявляет желания занять хижину отшельника, распорядился, чтобы фигуру Святого Дионисия поместили в боковой неф церкви Святых Мучеников. Поднос у подножья фигуры все еще приносил две-три унции в год, местные каменщики весьма почитали Святого Дионисия. На сиденье прислоненного к стене трехногого стула Паулос нашел череп пойнтера по кличке Мистраль. Череп был совершенно голый, но совершенно целый, обмотанный проволокой. Паулос взял его в руки и подумал о том, что надо бы показать этот череп Давиду как свидетельство о своем детстве, проведенном в этой пустоши, и тем самым рассказать о многообразии форм жизни на земле. Связав свое детство с детством Давида в Вифлееме, он, быть может, вторгся бы в воспоминания о детских годах царя и сподвигнул бы его на участие в обороне города. Но был ли у Давида в отчем доме охотничий пес?

— Вот все, что осталось от моего друга Мистраля, этот пес имел обыкновение спать у меня в ногах. Где тот радостный лай, которым он встречал меня?

Паулос мог бы рассказать о том, что по повадкам Мистраля можно было предсказать, будет ли дождь или туман рассеется, что был он игрив, что умел, свернув длинный красный язык трубочкой, пить воду из ключа, что он подходил к Паулосу, который спал, что называется, без задних ног, и лизал его лицо, будил, чтобы мальчик шел на урок итальянского или арифметики.

Паулос знал, что, когда приближалась осень, Мистраль мечтал об охоте, о холодных рассветах в горах, о том, как он нагонит кролика или замрет в стойке перед куропаткой… Паулос гладил гладкий и блестящий череп Мистраля, а рука его ощущала давно вылезшую шерсть и влажный нос собаки. И он вспоминал необыкновенные достоинства и мудрое поведение пса, забывая о царе Давиде и его праще. Мысли Мистраля были глубоко человечны, он читал в душе хозяина и понимал его несказанное одиночество. Мистраль говорил человеческим голосом:

— Мне и самому не хватает женских шагов в доме! Всякий пес заранее обречен на вдовство!

Паулос мог бы даже послать Мистраля вместо почтового голубя с известием, что царь Давид согласился защищать город.

— Каким оружием? — спросил бы усталым голосом премьер-министр, играя пальцами.

Мистраль, добравшись до Дворца, выхватит из-за пояса у оторопевшего от неожиданности сторожа пращу, выплюнет в нее подобранный на берегу реки круглый камень и, как следует раскрутив пращу, швырнет его в зал заседаний. Но какой точности прицела требовать у Мистраля? Камень запросто может угодить в поднос, на котором стоят фужеры со свежей водой и сахарными хлопьями из кафе «Венецианка», ведь может случиться, что как раз в этот момент в зал войдет педель, который посчитал, что великая новость вызовет пересыханье глотки у пораженных господ консулов.

Грохот упавшего подноса и бьющихся фужеров спугнул сон Паулоса, он тотчас вспомнил о Давиде и побежал туда, где оставил его спящим.

— Он удрал! — пояснил Паулос своему коню и черепу Мистраля.

Паулос подобрал с земли свой плащ и завернулся в него. Светало. Молочно-белый свет лился на высокие скалы по краям Горловины. Просыпались вороны там, где раньше у Фахильдо был загон для коз, вылетали на свет божий. Должно быть, голод поднял их спозаранок. Когда не стало отшельника, черепичный желоб постепенно развалился, стекавшая по тропинке вода сделала глубокую промоину перед хижиной и стекала на площадку, где Паулос играл ребенком: скакал на картонной лошадке или ловил бабочек, накалывал их булавками с черными головками на лист картона. Надо было писать, как они называются по-латыни, ведь ему предстояло отправиться в дальние края изучать всякие науки. Из ущелья видно было, как в небе проплывают низкие темные тучи, тянутся на восток. День выдался дождливый.

Битва еще не началась, а Паулос уже потерял одного союзника. Царь Давид, наверно, сидит сейчас в халате, вышитом восточными узорами по ветхозаветной моде, на террасе своего дворца, ожидая, когда после ванны выйдет погреться на солнце жена Урии. Паулос не сумел внушить иерусалимскому царю сон, из которого следовало бы, что Давид должен отправиться на поле битвы. И вдруг Паулос вспомнил, что Давид — музыкант. Говорил же он о лютне, на которой лопнула третья струна. Надо было удержать его, спев начало какой-нибудь песни, тогда царю захотелось бы узнать продолжение и припев. Как же это Паулос забыл, что Давид — музыкант! С остальными монархами надо использовать все возможные доводы. Паулос пожевал кусок яблока и заснул, ему снова приснилось, как Мистраль прибегает к консулам с извещением, что царь Давид согласился оказать помощь городу. У пса была та же шерсть и тот же хвост, но вместо головы — голый череп. Консулы засовещались. Некий толмач, стоявший у карты мира, пояснил, что пес, хоть и подох и частично обратился в скелет, продолжал путь из любви к Паулосу, которому так хотелось послать городу весть о царе Давиде. Решили поместить пса в холодный погреб, чтобы сохранить его останки до возвращения Паулоса Толмачом был сам Паулос.

II

По зеленому кафтану Паулос узнал оруженосца рыцаря Галаза и пошел к нему через двор, в середине которого несколько лошадей пили воду из бассейна, имевшего форму креста. Если бы он пригляделся, то узнал бы коней Парсифаля, Галаора и Ланселота.

— Ты — Матиас, слуга рыцаря Галаза?

— Он самый, твоя милость!

— Я удивился, увидев тебя здесь, во дворе, я-то думал, ты гуляешь по лесам со своим господином. А твой зеленый кафтан — как новехонький!

— Кто ты?

— Я — астролог города Люцерна[79], приехал в Камло просить аудиенции у короля Артура. Он принимает?

— Это как посмотреть, — ответил Матиас, снимая круглую шляпу с вуалькой.

Это был коротконогий краснолицый толстяк с лохматой головой, на правой щеке у него родимое пятно, похожее на пучок петрушки, передних зубов нет вовсе, и он постоянно облизывал губы толстым и длинным, как у собаки, языком. Лоб Матиаса был изборожден морщинами, оттого что он часто хмурился, а привычка эта появилась у него после того, как он долго слышал грохот прибоя в пещерах Фулы[80] и после этого наполовину оглох, а хмурился он, желая показать удивление по поводу того, что ему говорят, и чтобы повторили еще раз.