Также впервые в жизни Паулос понял, что игра со снами, разыгрывание собственных снов отделяет его от остальных людей. В реальной жизни ничто его не радовало и не печалило. Он спрашивал себя, любит ли он кого-нибудь. Быть может, это путешествие среди гор в полном одиночестве позволит ему поразмыслить о себе и своей судьбе. Как отшельнику в долгие часы уединения в тиши безлюдной пустыни. И тут он вспомнил о хижине своего дяди Фахильдо, любезного опекуна. Ведь можно просто-напросто спуститься в Горловину и зайти в пустую хижину, куда разве что в мае заглянет какой-нибудь богомолец из дальних деревень, где еще не знают, что фигуры святого возле хижины уже нет. И хижина будет для Паулоса отличным прибежищем на ту неделю, которую он решил провести вдали от города, отправившись на битву четырех царей, а по возвращении он собственным рассказом дополнит те вести, которые пошлет с почтовым голубем. Паулос запахнул плащ, надел на голову капюшон и, минуя гавань, поехал по тропинке, спускавшейся к Горловине. До наступления темноты оставалось часа два. Конь кашлянул и пошел резвей, решив, что они возвращаются домой. Этот конь принадлежал виноделу, хозяин развозил на нем бурдюки по тавернам, и до конюшни всегда доносился запах вина из погреба, без этого запаха — что за ночлег! И конь кашлянул еще раз. Паулос потрепал его по шее. Спускаясь к большой дороге, въехали в буковую рощу. В сумеречном тумане виднелись мерцавшие, как звезды, дальние огоньки. В шелесте темной листвы Паулосу слышался человеческий шепот.

I

Паулосу удалось проникнуть в шатер Давида, такой огромный, что молодой царь въезжал в него верхом на горячем, в серых яблоках жеребце. А Паулос прошел в шатер, пристроившись за стариком, который нес на плече огромный меч, и сопровождавшим его юношей, возможно его внуком; юноша был нагружен двумя буханками хлеба, болтавшимися в сетке у него за спиной.

— Проходите! — сказал страж у входа в шатер, посветив в лицо каждому фонарем, хотя было еще светло.

Это был уродливый карлик, от него пахло смертоносной сталью, ибо нет такого человека, который, замышляя кровавое дело, не погладил бы руками острый клинок, так что на лезвии и на острие вместе с запахом пота остается и смрад души.

Время от времени из глубины шатра, справа от входа, где кружком сидели на корточках женщины, доносился возглас:

— Саул поразил тысячу, а Давид поразил десять тысяч[72]!

Женщины хором подхватывали этот возглас, и слово «тысяча» прокатывалось по всем четырем углам шатра и эхом откликалось в узкой долине, где стоял царский шатер. Давид улыбнулся и, склонясь к луке седла, потрепал по шее разгоряченного коня, чтобы успокоить его. Остановился перед Паулосом. В ветхозаветные времена Давид был темноволосый, кареглазый и смуглый до черноты от жаркого солнца древних пастбищ, но теперь стараниями тосканской и фламандской школ живописи превратился в хрупкого белокурого и голубоглазого юношу. Паулос расстегнул застежку, сбросил плащ на землю и предстал перед царем в римско-бретонском боевом одеянии, в котором отправился на войну.

— Ты чужеземец?

— Я из мирного города.

— С севера?

— С запада!

— А каков он, этот запад?

— Скалистые горы и тихие бухты, страна выходит к большому морю, которое мы называем Океаном. Солнце у нас садится за морской горизонт и ведомыми одному Богу путями возвращается с востока, чтобы и вы, жители восточных стран, могли увидеть утреннюю зарю и встретить новый день.

— Кому принадлежит Океан?

— Никому. Корабли плавают по нему свободно.

Паулос собирался рассказать царю Давиду о городах Древней Греции, но тут преемник Саула[73] спросил, кто правит городом.

— Есть у нас далекий повелитель, но, на наше счастье, мы даже не знаем, где его дворец, а о наших повседневных делах мы говорим, встречаясь на площади или у брадобреев; тайным голосованием выбираем семерых сограждан, которые заботятся о городской казне и об источниках питьевой воды, устанавливают цену на хлеб, проверяют, хорошо ли вино, выбирают учителей для детских школ, а также племенных жеребцов, быков и боровов. Мы умеем делать прививку яблоням, ткать шерсть и строить мосты.

Паулос мог бы рассказать Давиду, что такое театр, ружье, Париж, потешные огни, карманные часы и дагерротип, но предпочел ограничиться древней культурой, доступной уму ветхозаветного монарха.

— Вы обрезаетесь?

— Нет.

— Сколько у вас богов?

— Один-единственный, всемогущий, сотворивший небо и землю!

— И ничто?

— И ничто!

— А как ваши предки спаслись от потопа?

— Древние жители запада пасли большие стада лошадей с серебристой гривой и шерстью медового цвета, и жили среди них мужчина и женщина, чьи души были исполнены невинности, какая бывает у детей, до того как они произнесут первое слово и сделают первый шаг. Жили они на острове, куда от сотворения мира до того дня, когда начался потоп, не залетали певчие дрозды. И вот однажды поутру они услыхали издалека пенье дрозда, а невинность их была такова, что они различали птичьи голоса на расстоянии до семи лиг. И мужчина, и женщина пришли, каждый своей дорогой, послушать этого нового для них певца, а дрозд, сидевший на ветке камелии, велел им взяться за руки и начал петь соледад[74], потом сказал, чтобы они с двух сторон обхватили дерево и снова соединили руки; спел им видалиту[75] и этой песней так зачаровал их, что они не заметили начавшегося дождя. Остров сильно накренился на правый борт, и все его жители попадали в море — кроме этой невинной пары: эти простояли, обняв камелию, все сорок дней и сорок ночей до конца потопа. Остров все поднимался над водой и поднялся на такую высоту, что под ним могли проплывать Левиафан и прочие киты.

— А потом они стали мужем и женой, и от них родились дети?

Тут Давид улыбнулся Мелхоле[76], стоявшей справа от него у стремени, обняв ногу своего повелителя. Давид улыбался, потому что лишь недавно вновь обрел Мелхолу. Паулос тоже улыбнулся.

— Да, у них родились дети, но прежде пришлось ангелу Рафаилу спуститься с небес и рассказать, что нужно делать, чтобы появлялись на свет дети, ибо в невинности своей они лишь слушали бы дрозда и поддерживали огонь, ни о чем другом не помышляя.

Женщины и мужчины удалились, ушел старик с мечом, за ним последовал и юноша, который нес на палке, положенной на плечо, сетку с хлебами. Взгляд Мелхолы устремлялся к Давиду из любого угла огромного шатра, стоявшего у подножья горы Хеврон. Давид и Паулос, сидя на траве, по очереди доили козу. Давид достал из сумы шерстяную цедилку и сцедил молоко в две деревянные чаши. Молча выпили, и Давид достал из колодца воды, чтобы прополоснуть цедилку. Вернулся к Паулосу и показал ему обрывок черного конского волоса.

— Это третья струна моей лютни, она лопнула и отлетела, а теперь я нашел ее в цедилке! Из-за того что она потерялась, я вчера вечером не смог сыграть серенаду Мелхоле!

Они снова сели, поели сушеных смокв и выпили еще по чашке козьего молока. Над вершиной горы сияла молодая луна.

— А как зовут царя, который, как ты говоришь, хочет завоевать все города, где есть хотя бы один мост?

— Имени его я не знаю. Пока что он и его войско — лишь туча пыли на горизонте.

— А как ты думаешь, когда он подойдет к вашему городу?

— Он будет ждать у реки на равнине, пока не построятся ordo lunatus[77] войска трех государей, которые нас защищают.

Давид молчал.

— Трех, если мы можем рассчитывать и на тебя! — подчеркнул Паулос.

— Об этом я должен увидеть сон, Паулос!

Царь Давид растянулся на траве, подложил под голову суму и, закинув ногу на ногу, уснул. Паулос накрыл его своим плащом, чтобы уберечь от ночной росы.