Но пустая и бесплодная равнина тотчас наводила на него страх, и тогда он воздвигал в окрестностях Милана темную башню, какую может создать только любовь. Для него любовь была не сердечным пылом, а сценами, в которых, словно в зеркале, он видел, как отдает себя кому-то целиком и получает взамен другое существо. Лгал он легко и непринужденно, но, если можно было бы в какую-то минуту собрать воедино все его выдумки и речи за один только день, мы увидели бы изумительно красивый и разнообразный мир, живущий в ускоренном ритме и управляемый по законам поэзии, полный великих тайн и разгадок, чудес и путешествий во времени. Паулос задергивал зеленый (зеленый? — нет, лучше красный) занавес, понемногу или разом, отделяя реальный мир от сцены, живое от нарисованного. Вот тогда он и начинал жить, наделял невиданными именами людей и страны, создавал новые лица, изобретал характерные манеры, по которым человека можно узнать. Ночью город, убаюканный журчаньем родниковых струй, спал при звездах и луне. От реки каждое утро поднимался туман. Паулос не спал, взгляд его был устремлен на английскую картину, на буланого коня со звездочкой на лбу. Конь пробуждался.

— Нас никто не видит? Никто не подслушивает?

— Никто.

— Меня зовут Ахиллес. У меня своя пята. Можно мне сойти?

Конь сходил с холста и забирался на стол. Одним копытом наступал на зеркало, забытое Элоизой при последнем посещении. Она рассказывала Паулосу на древнегреческом, в духе Платоновых диалогов, историю своей любви к Абеляру[26].

— Паулос, я слышал, как ты говорил Марии, что, когда ты соберешься забрать картину в рамку, ты велишь прибить меня к доске, чтобы никогда больше я не смог скакать по дорогам.

— Да, это так.

— Позволь мне, Паулос, господин мой, еще разок заржать для тебя. Открой все окна!

Паулос открыл все окна, отошел в угол и заранее приготовился аплодировать Ахиллесу. Но ждал он напрасно. От долгих лет пребывания на холсте грудь коня настолько сплющилась, что не могла вобрать в себя и двадцатой части воздуха, необходимого молодому коню, чтобы радостно заржать. И получилось жалкое подобие конского ржания. Ахиллес уронил слезу и, опустив голову, вернулся в английскую картину.

Город продолжал спать. Ничто не могло его разбудить. И в сознании Паулоса возникла горестная мысль: а что, если его мечта внести чудесное в жизнь города и всего мира во всем подобна жалкой и неудачной попытке буланого заржать — его ржание невозможно было услышать даже в ночной тишине.

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ О КОМЕТЕ

Первое известие о приближении кометы было получено от императорского астронома из Праги. Более ста лет тому назад тогдашний секретарь по стихийным бедствиям от имени городского Консулата отправил в Прагу шесть золотых унций, с тем чтобы астроном заблаговременно предупреждал город о приближении всякой более или менее крупной кометы, указывая при этом, каким предзнаменованием она служит — добрым или дурным, когда появится в небе и как повлияет на урожай винограда и деторождение, будут ли чудеса, бури и что несет комета людям: мир или войну. Когда консулы собирались, чтобы обсудить и утвердить текущие расходы, всякий раз выступал один из них — из тортосского рода Капдевеспре, обосновавшегося в городе в XVIII веке и торговавшего шерстью, — и спрашивал, не будут ли очередные затраты такими же бесполезными, как в тот раз, когда послали в Прагу шесть золотых унций; посланный с этой суммой горожанин по имени Брабант привез из Праги расписку астронома в получении денег и овдовевшую еврейку, крещенную в церкви Святого Михаила, с которой потом обвенчался; это была стройная женщина с голубоватой бледной кожей, большими черными глазами, длинными ресницами и модной по тем временам прической, скорее грустная, чем веселая, и очень щедрая на милостыню. Расписка висела на стене в зале заседаний Консулата рядом с портретом Юлия Цезаря на коне; портрет этот вызвал в свое время немало споров из-за того, что художник пригласил натурщиком некоего сержанта, немного похожего на Юлия Цезаря и державшегося гордо и надменно, так как в детстве он играл герцога в одной из комедий Кальдерона де ла Барка. Собрался офицерский корпус, стали выяснять, нет ли среди выходцев из хороших семей кого-нибудь, кто обладал бы орлиным профилем Цезаря и похожей на огурец головой. Но художник устроил в Зеркальном зале отдельное обсуждение и отстоял свое право свободного выбора натурщика, доказав, что вытянутая огурцом голова не поместится на холсте, точнее, в вершине треугольника, ибо такова была геометрическая конфигурация картины. На белом листе картона художник начертал треугольник, а зеленым мелком изобразил огурец в том месте, где должна была бы находиться голова Цезаря, и стало видно, что огурец не умещается. Затем на другом куске картона художник красным мелком нарисовал и обвел рамкой голову сержанта. Одна из сторон треугольника, проходившая у кончика носа, спускалась, отходя в сторону, к нижней губе коня, а другая, касавшаяся назатыльника шлема, мешала продолжению красиво выгнутого хвоста скакуна. У основания треугольника виднелись мост и река, и всадник как будто скакал по воздуху или, как выразился художник, по «великолепной перспективе».

— Но ведь усы сержанта не нарушили бы геометрию, — сказал генерал, начальник гарнизона, — а их тут не видно.

— Юлий Цезарь не носил усов! — возмущенно крикнул учитель истории галлов.

— Пускай художник нарисует его против света, — предложил парикмахер, который много лет грудился в Венеции: напомаживал и прилизывал непокорные вихры итальянцев.

Предложение было принято, и лицо сержанта оказалось в голубоватой тени, Цезарь смотрел на город, а на его доспехах искрились, играя, золотистые лучи закатного солнца.

Расписка пражского астронома, написанная по-латыни и заключенная в конверт с двумя красными сургучовыми пломбами и одной свинцовой, висела справа от портрета Цезаря: в ней астроном брал на себя обязательство прислать нужное городу предупреждение о предстоящем появлении кометы. И вот теперь это предупреждение доставил в город хромой всадник — хромоту заметили сразу, как только он сошел с серого в яблоках коня славянской породы, в гриву которого были вплетены желтые ленты, а всадник был закутан в темно-коричневый плащ. Извлек из-под плаща трубу, поднес к губам и подал сигнал, потом снова спрятал, и стало видно, что синяя подкладка плаща оторочена мехом; посланец назвал себя и пояснил, что лишь трудные времена вынудили его прибегнуть к такому театральному трюку: ему, императорскому гонцу, пришлось играть и роль собственного трубача. К этому он добавил, что император германцев оказал городу честь, послав гонцом именно его, ибо лучшего курьера для предупреждения о комете во всей Империи не сыскать, кстати, и ногу он сломал как раз из-за кометы: следил за ее прохождением, как всякий астроном-любитель, начертил на полу эллипс, по которому ходил, следя за небесным телом в падуанский телескоп, однако не обратил внимания на то, что часть эллипса осталась на каменной террасе, а другая оказалась над люком винтовой лестницы, и, ступив в пустоту, он поначалу повис в воздухе, но не упал, поскольку законы тяготения связывали его с кометой. Но тут набежала тучка, связь прервалась: ведь два тела не только притягиваются друг к другу, но и взаимно отталкиваются, — ион покатился вниз по лестнице, сломал ногу в двух местах, а срослась она криво.

Консулы собрались на тайный совет, чтобы выслушать гонца; его звали Михаил, и он сообщил все необходимые сведения: о благотворном или губительном влиянии кометы на урожай винограда и вкус вина, на камнепады и засухи, чудеса и чудовищ, нашествия варваров и блуждания призраков, на эпидемию чумы, на самопроизвольную беременность и все прочие нарушения, изучаемые тератологией[27]. Все присутствующие поклялись хранить тайну; сделанные молодым секретарем записки положили в конверт, заклеили и еще поместили в папку, которую запломбировали бронзовой пломбой с оттиском городского герба. Михаил вина пить не стал из боязни проболтаться и уехал на своем коне в Окситанию, где его дожидались в условленном тайном месте внуки катаров[28]: им очень хотелось узнать, не возвещает ли комета конец света. Перед тем как гонец снова сел в седло, городской казначей отозвал его в сторону, завел за портьеру, подмазал десятью полновесными песо, и Михаил, смягчившись, поведал ему то, о чем не осмелился сказать на совете консулов.