— А в той, о которой ты говоришь, была лестница?

— Нет, не было. Чужеземец уезжал восвояси, опасаясь тирании Висконти[17], и у себя на родине рассказывал о башне, говорил, что в ней, должно быть, хранится какая-то страшная государственная тайна. Однажды в некоем дальнем городе, а может, и в нескольких городах сразу, кто-то сказал на людях: «В Башне Без Двери заточена очень красивая женщина».

— Может, самая красивая?

— Да, самая красивая! И многие юноши, не зная друг о друге, стали пробираться по ночам в Ломбардию, чтобы освободить красавицу из заточения и жениться на ней. Тот, кто проявил бы любопытство к этим пылким юношам, повстречав кого-нибудь из них на постоялом дворе, на перекрестке дорог или у родника, где путники утоляют жажду, сразу бы догадался, кто перед ним: у каждого глаза сияли золотистым светом, а речь была тороплива и бессвязна.

— Ты был в их числе?

— Я поздно узнал о красавице. Как ты могла подумать, что я не пошел бы! Но только одному юноше удалось незаметно подобраться к башне. В ту ночь бушевал ветер, громыхая железными листами, Башня Без Двери высилась перед ним темной громадой.

— Как его звали?

— Лукино делле Фьоре делла Кьяранотте.

— А по-нашему что это значит?

— Лукино Цветок Ясной Ночи.

— Сумел он войти в башню?

— Ему это не понадобилось! Он догадался о том, что другим не приходило в голову. Целый час бегал вокруг башни под дождем, озаряемый вспышками молний, и выкрикивал ломбардские женские имена. Наконец, выбившись из сил, прежде чем упасть в грязь и умереть, вспомнил еще одно имя: «Ивонна-а-а!» И из чрева башни донесся отклик, словно зазвенела чаша из лучшего саксонского хрусталя: «Да-а-а!» и тут башня раскололась на две равные половины, и Лукино протянул руку Ивонне. Посадил красавицу на круп коня позади себя и поскакал в ночь. Ивонна склонила головку на плечо Лукино. Под утро они въехали в лес, где стоял густой туман, и вдруг Лукино хватился Ивонны, так как плечам его стало холодно, их больше не грели горячая кровь и пышные волосы Ивонны. Она пропала. Много дней искали ее в лесу. Я говорю «искали», ибо юноша столько раз звал: «Ивонна! Ивонна! Ивонна!», что конь его выучил это имя и помогал седоку звать возлюбленную. Прошли годы, а может — века. Говорят, Лукино делле Фьоре делла Кьяранотте до сих пор ищет Ивонну в том лесу. Наука объясняет исчезновение красавицы тем, что она была соткана из тумана и в туман обратилась. Правдивость этой истории может подтвердить лесное эхо в тех краях: что ни крикни, оно ответит: «…онна-а-а!» А второе доказательство — старая башня, словно мечом разрубленная надвое. Рассказывают, будто стены башни изнутри были оклеены перьями и пухом, но теперь от них ничего не осталось — одни почерневшие камни. В трещинах растет валериана.

— Значит, имя женщины, произнесенное с любовью, может расколоть каменную башню?

— И клетку из прутьев тоже!

Паулос отступил в глубь зала, остановился перед большим круглым зеркалом. Распростер руки, и сердце его замерло.

— Мария!!!

Ивовая клетка для ученых голубей, которую смастерил Макарони, дрогнула, стойки упали, все узлы распустились, и она раскрылась, как цветок, на одинаковые лепестки. Белые прутья легли к белым, розовые — к розовым. Мария, одетая в голубое платье, осталась висеть в воздухе. Майский ветерок подхватил ее, как нежный лепесток цветка вишни, и бросил в объятия Паулоса. Казалось, в воздухе носится множество губ, но губы влюбленных легко нашли свою пару. Сами по себе начали открываться все двери, с другого конца города донеслась тихая музыка. Остановился маятник часов, он был выполнен из позолоченной бронзы в виде переплетения роз, обрамлявших фарфоровый овал, где была изображена старуха, которая, сидя у очага, пряла нить. Нить веков и судеб.

О подобных вещах нужно рассказывать именно так, в туманной и фантастической манере. Город живет своей жизнью в будничных делах и заботах, но в каком-то его потаенном уголке кто-то по капле роняет только что полученный благоуханный нектар. А люди снуют по улицам и площадям, здороваются друг с другом, ходят по лавкам, где покупают обувь, апельсиновый джем, патроны и порох, духи, десертное вино, бумагу и конверты, оливковое масло, золотые кольца, бараньи отбивные и все прочее; консулы в зале заседаний, склонившись над донесениями, обсуждают целесообразность строительства еще одних ворот в городской стене; комиссар по делам иностранцев спрашивает у торговца ножами:

— Национальность?

— Немец.

— Религия?

— О, музыка!

Слуга вносит граммофон с огромной трубой, раскрашенной зелеными и розовыми полосами. Крутит ручку, кисточкой снимает пыль с иглы, и пластинка начинает крутиться.

— Седьмая[18]!

Торговец ножами снимает цилиндр и становится на колени. Комиссар по делам иностранцев скрепя сердце слушает. Когда пластинка кончилась, он хотел сказать, что под эту музыку не потанцуешь, но тут часы церкви Святого Михаила пробили двенадцать. Как же так? На его швейцарских — пять вечера!

— Что за фокус? — спросил он торговца ножами.

— О, музыка!

В школе для взрослых учитель истории рассказывает, как галлы изобрели бочку.

— Это наши предки! Изобретение бочки позволило выдерживать вина.

И он показал ученикам репродукцию барельефа II века, на котором была изображена большая лодка, груженная бочками; предполагается, что она идет вниз по реке, у кормила — мужчина с густой бородой.

— Возможно, это наша река! Наша Рона! Вглядитесь в рулевого! Разве и теперь в дни ярмарки не встретишь сотню таких же лиц?

Женщина, торговавшая кружевами и подшивками, разговаривала со стариком пасечником. Вокруг пузатых жестяных банок с медом вились мухи. Торговец чесноком разложил связки своего товара на каменной скамье и обмахивал лицо соломенной шляпой.

По улице Храмовников шел домой гарнизонный капитан. Он устал, наблюдая, как муштруют новобранцев. Остановился и поздоровался с помощником судьи, который в перерыве между допросами и опросами шел в рюмочную выпить оршада со льдом. Промчалась ватага мальчишек, пинавших тряпочный мяч.

— Люди будущего! — сказал капитан, он любил повторять полюбившиеся ему словечки из речей местных ораторов.

От реки поднимались две женщины, каждая несла на голове таз с выстиранным бельем. Некая вдова пудрилась рисовой пудрой, собираясь в церковь, — шли молебны в честь Святого Гоара. Портной на пороге своей мастерской растягивал перед заказчиком отрез материи, расхваливая ткань и расцветку. В тот день стояла жара. В иные дни случались и холода, и дожди, и ветра. Церковный колокол по прозванью «Женевьева» звонил по случаю родов, крестин, последнего часа умирающего, смерти. Когда затихал последний удар, люди ждали условного знака. Еще два удара.

— Женщина!

Семья Малатеста[19] совершала бдение у тела герцогини. Кто-то вспомнил, как усопшая в пять часов вечера заявляла, что уже поздно, и удалялась в свою спальню, огромную четырехугольную комнату, окна которой постоянно держали закрытыми, Чтобы почтить волю покойницы, погасили толстенные свечи, горевшие в изголовье и в ногах. Эти свечи переходили из поколения в поколение и изготовлены были в XV веке из натурального пчелиного воска, в который тут и там были вплавлены крупинки ладана; когда пламя добиралось до них, они вспыхивали и наполняли дом сладким запахом. Запах этот держался очень долго. Кто-нибудь из членов семьи Малатеста втягивал носом воздух и говорил:

— Вот уже двадцать лет прошло с похорон тети Северины, а в доме все еще пахнет ладаном!

Бдение совершалось в зале, специально предназначенном для воздания последних почестей, члены семьи молча сидели на скамьях, откинувшись к стенам, увешанным фламандскими коврами, на которых были изображены сцены народных празднеств.