— Если б не очки, в вашем взгляде можно было бы сейчас уловить что-то человеческое, — добродушно-насмешливо заметил Абель.

— В этом, вероятно, повинна бесстыдная Франция, ваша пособница, Абель. В Квебеке я бы вам никогда этого не рассказала. О, не оправдывайтесь: вы с Францией понимаете друг друга, как воры на ярмарке!

Мол, постепенно суживаясь, доходил до самого плавучего дока, шириной в двадцать шагов, высотой не более чем в тридцать, — на этом доке, доступном для прилива, обрывалась улица, выходившая к морю. Волны злобно бились о камни и брызгались пеной. На синей дощечке было написано:

Они облокотились на парапет; ветер трепал ее волосы.

— Когда мы узнали, кто мы такие, нелепая вражда двух семей нас только еще раззадорила. Ромео и Джульетта for ever[5]. Ни одна из моих подруг не могла похвалиться, что ее возлюбленного ненавидят ее родные! Я отошла от религии. Его родные были красные. Я отреклась от Канады. Я заявила, что мне здесь душно. Что условности давят меня.

Он чуть не прыснул. Валерия — враг ханжества! Можно помереть со смеху.

— Мы с Жаком считали себя передовыми. Он восхищался Пикассо. Этого мало: у него был товарищ коммунист! Я полюбила человека, дружившего с коммунистом! Абель! Правда, что во Франции каждый пятый — коммунист?

— Во всяком случае, каждый пятый француз голосует за коммунистов.

— Забавно. Как бы то ни было, мы считали, что мы люди независимых взглядов. Свободная любовь — таково было наше решение, и оно могло только усилить ненависть наших родных… Сколько было разговоров!.. Но… но мы все еще медлили…

По обрывкам речей и признаний Жака — «Жа-ака» — Абель создал себе трогательный образ квебекских влюбленных, застенчивых, пылких, добродетельных, с прилежным упорством первых учеников по закону божьему толкующих о вопросах пола и о революции.

— Жак мне все время говорил о вас, Валерия. Я буду откровенен, хорошо? Можно? Ну так вот, он не всегда был скромен… Он мне сказал, что вы с ним… Словом, у вас не всегда ведь это было платоническим?

Она села на парапет, сняла очки, и, когда Абель заглянул ей в глаза, она показалась ему моложе и не такой строгой, но затем, подышав на стекла и тщательно их протерев, она опять надела очки и сказала:

— В сущности, мое падение произошло из-за папы. Папа во всем подчинялся моей матери. Он говорил: «Когда мы в чем-нибудь согласны, Луиза поступает, как хочу я! Когда же мы не согласны, я поступаю, как хочет она. Мы очень счастливы». Вообще девушка ищет в молодом человеке отражения своего обожаемого и почитаемого отца. Я искала в Жаке отца, только более… более мужественного!

Жак, Жак… «Жа-ак» буквально не сходил у нее с языка.

— Как-то в воскресенье вечером мы остались с Жаком вдвоем, и после этого нам уже нечего было познавать друг в друге.

В Арроманше, придавленном статуей Девы, автобусы сзывали свои стада резкими звуками гудков.

— Желание сделать назло отцу, который был под башмаком у моей матери, — вот что толкнуло меня в объятия Жака.

— Но вам этого отчасти хотелось?

Она в раздражении спрыгнула с парапета.

Набережная упиралась в трухлявую лестницу. Вон там намечалась тропинка, но метрах в ста отсюда она уже терялась, уходя в песок. Берег падал отвесно на нагромождение гигантских обломков скал. Абель и Валерия и впрямь были сейчас на краю света, в царстве хаоса. И топографический вывод был неумолим: канадцы высаживались не здесь.

Главная разведывательная служба упорно молчала.

И все же в воздухе было разлито беспокойство — то беспокойство, которое внезапно пугает незапряженных лошадей и заставляет их мчаться галопом, которое передается всем животным, которое война в течение нескольких дней прививает горожанину. Абель насторожился всем телом, как в те времена, когда жизнь его зависела от быстроты реакции. Тогда была слежка, были угрозы, были опасности. Он ощущал их лопатками, затылком, хребтом. У него везде были чувства. Глаза у него были и сзади. Невзирая на шестнадцать лет мирной городской жизни, протекших с тех пор, его все еще давил груз всяческой наследственности, пробужденной в нем рукопашными схватками. Викинги, высаживавшиеся на песчаном нормандском берегу, а затем отправлявшиеся в Англию, участники Столетней войны, ландскнехты, завоеватели Канады, монахи-воины, пионеры — покорители индейцев, леса, снега, медведи, англичане, затем снова война — война 1917 года с «бошами» — и, наконец, война против фанатиков-гитлеровцев… Инстинкты вояки, которые у него обострились в 44 году в Нормандии и которые в мирное время были ему в сущности не нужны, так потом и не отмерли. Сколько раз бросал он гранаты на глазок и попадал! «На глазок»… Это нечто прямо противоположное глазомеру! «Если индейцы что-нибудь теряли, — рассказывал дядя Жоликер, сидя под одной странной картиной, на которой была изображена шагавшая с мечом в руке рослая разъяренная крестьянка; в семье ее звали Маргаритой, — они, вместо того чтобы искать разумно, поделив местность на определенные участки, садились и жались друг к другу, обхватив руками колени и уронив голову. Затем поднимались рывком и шли прямо туда, где, как им подсказывало чутье, лежала потерянная вещь. В иных случаях этот прием приносил им удачу». В Абеле заявлял о себе — на более высоком уровне, чем у многих «цивилизованных», — разбуженный войной первобытный человек, у которого шестое чувство, чувство ориентировки, было сильно развито. Но во Франции это его шестое чувство молчало.

— Вот чертовщина!

— Абель!

— Простите, Валерия! Но я утратил всякое представление о том, где мы находимся.

Он сошел на берег, огляделся по сторонам. Где море, там, конечно, север, Котентен — на западе, устье Сены — на востоке. Ну и что же из этого следует? Нет, ничего нельзя понять! Возвращаясь на набережную, он неловко подвернул ногу на ужасной лестнице, вытряхнул из туфель песок, выругался и пошел вперед, ища глазами название улицы. Опять Траси-сюр-Мер! Впрочем, фамилия генерала другая — Монтгомери. Только его тут не хватало! Он командовал армией, когда их окружили эсэсовцы не дивизии «Гитлерюгенд» под Каном и Комоном. Монти! Этот одержимый заставлял их каждое утро в шесть часов заниматься физкультурой на воздухе и сам подавал пример, делая зарядку в стыдливых шортах, которые только одни англичане умеют кроить! Монти — воплощенная добродетель! Монти не курил, не путался с девками, не пьянствовал… Абель стал насвистывать песенку о Дэви Крокетте.

Оказывается, именем Монтгомери назвали часть набережной! В Траси-сюр-Мер! Но ведь в канадский-то сектор Траси не входил!.. Вот что: Траси был рядом. Рядом с ними. Справа. Это ясно. Прилив помогал ориентироваться. Абель лучше все узнавал при полной воде. Да, конечно, Траси был справа, справа от их сектора. Значит, сейчас, если верить карте Мишлена, Траси должен быть слева!

— Вероятно, правей, — сказала Валерия, не двигаясь с места.

«Правей!» Какая чепуха!

Она встала, взяла карту, с усилием развернула ее на ветру, разложила на земле, укрепила при помощи камешков, показала Абелю Арроманш, затем, слева от Арроманша, именно слева, Траси-сюр-Мер, а справа — Курселль, Вервилль, Верньер, Сент-Обен, Уистрам… Когда она говорила «справа», она имела в виду восток, «слева» — запад.

— Верно, Валерия! Я искал справа, а оказалось — слева! По направлению к устью Орн, к Гавру…

Теперь уже она ничего не понимала!

— Да ну же, Абель, Абель! Ведь это направо! Да что с вами, Абель? Вы держите карту вверх ногами.

Абель догадался. Валерия приехала сюда из центра Франции. Она смотрела на Нормандию глазами французов, глазами путешественников, глазами детей: север по шаблону должен быть «наверху», Траси — «слева» от Арроманша, Аснелль — «справа». А они, участники высадки, подошли сюда со стороны океана.