— Нет, — честно признается Леонт.

— Другими словами, я получил приказ найти на площади мужчину среднего роста с черной бородой и русыми волосами… — Лейтенант делает паузу, от которой Леонту не по себе, — … и доставить в штаб полка… в любом виде…

— Откровенно говоря, я не совсем улавливаю?.. — переспрашивает Леонт.

— Я тоже, но ведь это вы! — восклицает лейтенант.

— Да, это я, — соглашается Леонт. — Ну и что?

— … но ведь мог и не найти…

— … могли…

— … не хотелось бы быть причиной чужого несчастья.

— Лейтенант, что-то здесь не то…

— Мой вам совет, если за вами охотятся, лучше отсюда убраться.

— Ничего не понимаю! — изумляется Леонт. Абсурдность ситуации ему совершенно очевидна.

— В этом я уже не разбираюсь, и я абсолютно трезв, — говорит лейтенант. — У меня приказ. Честно говоря, это дело жандармерии. Что вы там натворили? Я строевик, присяга, дисциплина. Летом всегда тяжело воевать. Жара. Мухи. Вонь. Осенью и весной легче. Почти романтика. Наш капрал, земля ему пухом, говорил: "Ребята, романтику оставьте вместе со своими девками за воротами казармы, здесь ей делать нечего". И знаете, ошибся. Позиция на нескошенном поле — самое прекрасное место. На нем даже умереть нестрашно. Но вы держитесь подальше от всех этих вояк. Мало ли что. Пауль! — Механик дергается и щелкает каблуками. — Бери выпивку и пошли, нас ждут.

Операция повторяется. Лейтенант берет канистру и вкладывает ее в руки механику, механик выпрямляется и с собачьей преданностью смотрит на лейтенанта.

— Назад в машину, бегом, марш! — командует лейтенант.

Если бы не лазурное море и предстоящая вечеринка у Данаки, можно было решить, что начались боевые действия — так, перебежками, по-военному четко, механик бежит к танку. Кажется даже, что где-то в небесной синеве гудят бомбардировщики.

— Чертовски не хочется уезжать, — признается лейтенант. — Приятных собеседников редко встретишь в наше время, да и разговоры сводятся к фронтовым темам, а у вас здесь просто рай!

— Так, может быть, останетесь? — участливо спрашивает Гурей.

Лейтенант не реагирует.

— Где вы потеряли руку? — внезапно обращается он к бармену.

У бармена от ужаса белеет лицо, и он прячется за стойку.

— Не стоит так огорчаться, — продолжает лейтенант, — после войны нам всем воздастся по заслугам, и ваша рука — о! я уверен, любая женщина почтет за честь стать женой героя!

— Лейтенант, вам не плохо? — спрашивает Гурей прежде, чем Леонт успевает наступить ему на ногу.

У Леонта такое чувство, что лишняя фраза может изменить хрупкое равновесие разговора и случится что-то непоправимое.

— Вы слышите?.. — лейтенант обращается в слух. — Вы слышите?

Леонту кажется, что на дереве для него одного каркает ворон.

— … началось без нас — настоящая симфония!

Неуловимая метаморфоза происходит с лейтенантом. Такое ощущение, что внутри него с каждым мгновением все сильнее и сильнее сворачивается большой мокрый узел, оболочка корежится, словно от затянувшегося использования, и мелкие кусочки сыплются на землю, лоб на глазах покрывается сеткой трещин, а нос заостряется, как у смертельно больного.

Вполне земные причины неземного происхождения, — подсказывает Мемнон.

— Будь я трижды проклят, если в эти минуты наши не прорывают фронт! — кричит лейтенант.

— Не лучше ли задержаться здесь до выяснения обстановки? — спрашивает Гурей.

— Нет-нет… наше место там! — Единственный глаз лейтенанта горит огнем безумия.

— И все-таки, мне кажется, что вы больны…

Слава богу! (Леонт облегченно вздыхает) — это единственное, на что способна фантазия Гурея.

— Прощайте, лейтенант, — Леонт пожимает руку. — Храни вас Господь.

Леонту кажется, что он прикоснулся к сухой горячей деревяшке.

— Прощайте, друзья, — по отсутствующему взгляду видно, что в мыслях лейтенант уже не здесь, — вы славные люди… — Фразы его неразборчивы, и язык заплетается.

Лейтенант поворачивается, чтобы уйти, и Леонт вдруг с ужасом замечает, что спина у него распахнута на две половинки, и там, между краями зеленого выцветшего сукна, ничего нет — то есть нет всего того, что привычно и доступно глазу. Такое ощущение, что туда безболезненно можно засунуть руку. И Леонт вдруг чувствует, что с головой погружается в это черное ничто, летит в знакомой спирали так, что захватывает дух, видит мягкий, рассеянный свет, пологие холмы, изрезанные оврагами, дорогу, вытоптанную босыми ногами, стаю белых птиц с человеческими лицами, мнимую реку, камыш и кошку, прозрачную наполовину, накрытые столы, радостно-улыбающиеся лица, и в следующее мгновение снова обнаруживает себя стоящим рядом с Гуреем под сенью развесистого дерева. Часть его души еще поднимается по склону пологой равнины кирпичного цвета, и тень от камней — чернее сажи делает их похожими на плоские квадраты, даже странные борозды кажутся состоящими из черных треугольников, насыпанных в упорядоченной последовательности от пролювия к багровым гребням.

Человеку — человеческое, — вздыхает Мемнон.

Лейтенант, шатаясь, бредет к танку. Влезает на броню, машет оттуда рукой — слишком вяло, как сомнамбул, и скрывается в люке.

— Мне будет его не хватать, — говорит Гурей.

Он еще вернется, — подсказывает Мемнон.

Наверное, это сложно? — спрашивает Леонт.

Не сложнее, чем выпить глоток воды, — говорит Мемнон.

— Я люблю его как… как… брата, — всхлипывает Гурей.

Леонт поворачивается к нему спиной.

У каждого своя конура, — напоминает Мемнон.

— А мне кажется, он меня узнал, — шепотом признается бармен и рассматривает свои руки.

Машина рывком берет разгон, юзом ударяется в гранитные бордюры и, высекая искры и зыбко двоясь, словно в тумане, уносится в переулок.

Следом с дерева слетает черный ворон.

Не воображай, что ты первый на этом Пути. Мне приходилось препровождать куда более удачливых.

Я есть только то, что есть, — соглашается Леонт.

Не жди повторного Знака. Не льсти себя надеждой. Память — слепок пространства. Условие Поводыря — отсутствие чувства противления.

Я и не льщу. Но почему?

Потому что в любом положении есть только "свой" ход, присущий тебе.

Потому что следующий Знак ты получишь уже в другом состоянии. Потому что, возможно, для тебя непременным условием является накопление. Надо уметь ждать, хотеть — раз ты живешь во времени. Знак всегда выше порядком видения, ибо видение лежит в русле того, что ты хочешь явно или неявно. Знак — отличие, признак искушенности, остроты и направленности "во вне". Знак — предельное перехода "за". После него — многое в другом свете. Но Знак — это не признак доверия или членства клуба. Знак — это выбор, прежде всего, личный. Знак не передается, им не награждаются. Знак — только шанс, не выделения и не унижения, а самоорганизации. Неизвестно, что хорошо: испуг или втекание. Путей не так много.

Потому что человек — одиночка, и каждое его решение так же ответственно, как и обращение к Богу, в том числе — и к тому Богу, к которому "доступнее". Или Безбожию.

Потому что последние столетия философии — свидетельство уплотнения духа совершенствования.

Потому что для достижения просветления достаточно мыслить как угодно, но, при всех равных условиях, — "прочно" и "основательно". Все дороги хороши. Настройка подобна нивелированию.

У Джойса — форма форм, — вспоминает Леонт.

Мне трудно свыкнуться с таким положением вещей, иногда я чувствую себя брошенным. Жаль, что он не распространяется дальше, ограничивается касанием.

Человек всегда возвращается "обратно". В данном ты можешь существовать в одной ипостаси, лишь проецируя на последующее и выражая при этом негативно-временное, ибо совместить несовместимое невозможно. Стоит ли? Решать самому, главное — не перегнуть палку. Например, наступит время, когда ты оправдаешь своих врагов.