Объяснения де Сада приняты не были, полиция арестовала его и поместила в Сент-Пелажи, бывший монастырь для заблудших девиц, во время революции превращенный в тюрьму для политических противников, а за время Директории ставший местом заключения жуликов и несостоятельных должников. И как когда-то, в другом веке и при другом правлении, де Саду вновь не предъявили никакого обвинения. В самом деле, «Новая Жюстина» и «Преуспеяния порока» уже не один год продавались в книжных лавках, и за них держать человека в тюрьме было как-то незаконно. Вытаскивать на суд опус под названием «Золоэ» также не было никакой возможности: он затрагивал слишком высокопоставленных лиц. И де Сада просто оставили в тюрьме, без объяснений. Единственным его утешением стали свидания с Констанс, которой разрешили навещать его три раза в десять дней. А утешение де Саду было совершенно необходимо: 15 июля 1801 года Бонапарт подписал с папой Пием VII конкордат, официально восстанавливавший во Франции культ католической церкви, поддерживаемой государством. Атеизм де Сада вновь шел вразрез с государственной политикой.

Де Сад сдаваться не собирался. Приходя в ярость от каждой несправедливости со стороны правосудия, он брал перо и сочинял прошения, протесты, жалобы… и яростные, раскаленные философские трактаты, источавшие смрадное дыхание порока, и маскировал их под романы. Де Сад написал министру юстиции прошение, завершив его следующими словами: «Я хочу быть свободным или же предстать перед судом. И я имею право говорить так. Мои несчастья и законы дают мне это право, и у меня есть все основания полагать, что я правильно обращаюсь с моей просьбой именно к вам. Привет и почтение». Гражданин де Сад апеллировал к законам, но его не слышали. Может быть, это была месть со стороны законов, против которых он так яростно выступал в своих сочинениях?

Два года провел де Сад в Сент-Пелажи, рифмуя стихи и активно общаясь с собратьями по литературной музе, создавшими в тюрьме своеобразный литературный кружок. Но, как свидетельствуют полицейские донесения, де Сад не только наслаждался духовным общением с товарищами по несчастью, но и пытался вступить с ними в более тесные контакты, за что и был переведен в Бисетр, пенитенциарное заведение, бывшее одновременно тюрьмой и приютом для умалишенных. К счастью, де Сад пробыл там недолго: мадам де Сад направила в министерство прошение о переводе его в более достойное место заключения — пребывание такого знатного дворянина, как де Сад, среди безумцев и убийц бросало тень на всю семью. За десять лет, прошедших после казни Людовика XVI, и за полтора года, остававшиеся до коронации Наполеона, отношение к дворянству существенно изменилось: слово «дворянин», еще недавно звучавшее как бранное, приобрело оттенок ностальгической грусти. Принадлежность к дворянскому роду становилась лучшей рекомендацией.

После обстоятельных размышлений местопребыванием де Сада была избрана Шарантонская лечебница для душевнобольных, куда гражданина маркиза и доставили в марте 1803 года, написав ему в качестве диагноза «безумие либертена». Ничего иного инкриминировать шестидесятитрехлетнему маркизу полиция не могла: ясностью и остротой ума де Сад превосходил многих из своих гонителей.

В 1789 году, когда де Сад первый раз попал в Шарантон, заведение находилось под патронажем монахов из ордена милосердных братьев, в 1795 году орден был упразднен и помещение опустело. Через два года Директория решила вновь устроить в нем клинику для лечения умственных расстройств, поручив управление ею Франсуа Симоне де Кульмье. Сначала управляющий, а потом директор, Кульмье стал полновластным хозяином Шарантона и, по словам доктора Рамона, принялся деспотически всем заправлять. «Однако деспотизм его не имел ничего общего ни с жестокостью, ни с суровостью, и можно с уверенность сказать, что господин де Кульмье был любим всеми, кем он руководил, как служащими, так и пациентами. Это было отеческое правление, хотя и допускавшее множество дисциплинарных послаблений».

Узнав о своем переводе, де Сад написал Кульмье письмо, в котором уверял его, что сумеет доказать всю нелепость и вздорность слухов, которые о нем распространяют. Гуманный, энергичный Кульмье быстро проникся симпатией к новому пансионеру, отвел ему прекрасные, по меркам Шарантона, апартаменты и даже разрешил Констанс поселиться вместе с ним. Чтобы не вызвать лишних толков, де Сад выдал Чувствительную за свою внебрачную дочь.

Маркизу покидать переделы клиники было запрещено, Констанс же могла выходить беспрепятственно, и де Сад поручал ей делать покупки, в том числе и приобретать для него книги: как всегда, читал он много. В списках его заказов, в частности, значилось «Историческое и хронологическое полотно революции, охватывающее период с начала правления Людовика XVI и до прихода к власти Бонапарта» объемом пятьсот страниц. Очевидец многих событий, де Сад, видимо, захотел взглянуть на пройденный им путь другими глазами. Книги были не первой, но и не последней статьей его расходов. Пребывание, лечение и услуги персонала оплачивала Рене-Пелажи, а вот вопрос «карманных» денег стоял очень остро: де Сад, как было ему свойственно, тратил больше, чем получал.

Привилегированный пансионер-узник де Сад держал открытый стол, принимал у себя гостей из Парижа и других больных, отдавал визиты, гулял в парке, обменивался книгами. И продолжал работать. Собственно, писал он всегда — иначе неоткуда было бы взяться поистине несметному количеству записей, планов, проектов, набросков. Верная Констанс приносила бумагу и перья, и де Сад, у которого в Шарантоне был отдельный кабинет с небольшой библиотекой, со свойственным ему пылом предавался любимому занятию.

Среди записей того периода, которых сохранилось немного, не обошлось без возмущенных строк, адресованных «слабым и бездумным смертным», позволяющим вводить себя в заблуждение отвратительному призраку, который лишь умножает их несчастья. «…Если сердцу вашему надобно кому-нибудь поклоняться, изберите себе вещественный объект вашей страсти: реальный объект, по крайней мере, удовлетворит вашу естественную потребность в обожании. А что испытаете вы после двух или трех часов мистического обожания божества? Холод небытия, отвратительную пустоту, которая, не дав ничего вашим чувствам, оставляет у них ощущение, словно вы поклонялись снам и теням!.. В самом деле, как наши материальные чувства могут испытывать привязанность к субстанции иной, нежели та, из которой созданы они сами? И разве ваши почитатели Бога, с их вздорным учением о душе, правильность которого не подтверждает ничего, не напоминают Дон Кихота, принявшего за великанов ветряные мельницы?» Текст, из которого взят этот отрывок, носит название «Призраки»; являлся он отдельным эссе или частью будущего романа, неизвестно.

Несколько страниц «Записок по поводу моего заключения [и сочинения «Жюстина»]» посвящены рассуждениям на тему: почему де Сад никак не может быть автором «Жюстины»? «Требуется всего лишь капелька здравого смысла (но разве у тех, кто заключает нас в темницы, она есть?), чтобы убедиться, что я не являюсь и не мог являться автором этой книги. Но, к несчастью, я очутился во власти целого стада тупиц, у которых вместо способности мыслить засовы, а вместо философии ханжество, и все это исключительно по той причине, что гораздо проще запереть, чем поразмыслить, и помолиться Богу, чем принести пользу людям». Исписывая страницу за страницей гневными отповедями своим врагам, де Сад доказывал, что ни возраст, ни лишение свободы не могли помешать ему бороться с химерами и проповедовать свой «образ мыслей».

Воспоминания о годах революции переплавлялись в эротические сюжеты, наброски которых находят в его «Литературных заметках». Основанная, по словам де Сада, на реальных фактах («а потому, — замечает он, — никаких непристойностей») история мадам Телем повествует о преступлениях депутата Конвента Жозефа Лебона. Мадам Телем приходит к депутату и просит вычеркнуть мужа из списков эмигрантов. Лебон влюбляется в нее, хитростью выманивает из эмиграции ее мужа и дочь, отправляет мужа на гильотину, разоряет мадам Телем, а затем делает и ее, и ее дочь жертвами своих преступных страстей. В наброске рассказа «Ужасные последствия милосердия» отец двоих очаровательных детей из сострадания дает приют монаху, которого события революции вынудили отречься от своих обетов. Постепенно отец доверяет гостю свои дела и воспитание детей, в результате чего бывший монах, ставший членом революционного комитета, развращает детей и, отправив на гильотину их отца, забирает себе остатки его состояния. Оба нехитрых сюжета лишь подтверждали, что в любых историях, как вымышленных, так и подлинных, человек у де Сада оставался пленником своих преступных страстей. Еще хотелось бы заметить, что в набросках будущих рассказов автор повторял свои прежние схемы, использованные им уже и в «Ста двадцати днях Содома», и в «Преуспеяниях порока», и в «Преступлениях любви»: лицо, наделенное властью, употребляет эту власть, чтобы унизить, подчинить и погубить свою жертву. И вновь невольно напрашивается вывод: де Сад не сочинитель, он философ, а философу не нужна замысловатая интрига, чтобы удержать внимание читателя.