Доктор встретил его в выдержанной казенной манере, вел себя так, будто ничего не произошло.

Ега долго искал протокол допроса, перебирая кучу бумаг, лежащую на столе. Длинный тонкий нос его и влажные, слегка вытянутые вперед губы, казалось, тоже принимали участие в поиске затерявшейся бумаги. Наконец он нашел и с видимой неохотой протянул инспектору. В глазах его стыло выражение тяжелой ненависти, скрыть которую он, видимо, был не в силах.

Яви сухо поблагодарил его и вышел. Он никак не мог понять, за что Ега так ненавидит его. Ведь доктор пришел в комиссариат, когда Яви был уже на пенсии. Интуитивно инспектор чувствовал, что причина ненависти кроется в деле профессора Фэтона, а в чем именно - догадаться не мог.

Пилот показывал, что хозяин его появился у самолета с туго набитым саквояжем и небольшим чемоданчиком. Саквояж он сразу бросил на пол, войдя в самолет, а чемоданчик не выпускал из рук. Можно предположить, что хозяин и катапультировался вместе с ним.

Пилот утверждал, что его будто бы до сих пор преследует запах, который он впервые ощутил в кабине самолета и который не может сравнить ни с каким известным ему запахом.

Яви теперь не сомневался, что и письмо, и информатор безвозвратно утеряны.

Показания пилота не имели для следствия никакого особого значения. Зато это был хороший контраргумент маловерам, все еще сомневавшимся в существовании письма и информатора. Яви позвонил в «Интеринформацию» и попросил прислать к нему кого-нибудь, обещая интересную новость. Через двадцать минут Яви передавал репортеру копию протокола допроса пилота. Инспектор все собирался позвонить Фэтону, но откладывал: не хотел огорчать профессора грустным известием. Все-таки позвонил.

Фэтон молча выслушал сообщение инспектора, тихо уронил «благодарю» и положил трубку, сразу сникнув. Он вяло прошел в гостиную, присел на софу. Всем мечтам и всем надеждам, связанным с информатором, конец.

Вернувшись в Аранию, профессор уволился с завода и начал готовиться к отъезду в столицу. Мечты, которые он связывал со своим аппаратом, хотя и с опозданием, но осуществились.

Фэтону предложили кафедру космической электроники в столичном университете. Патент на свой аппарат он продал, сам того не ведая, фирме, заказ которой выполнял Пул Вин, посылая Табольта за аппаратом. Фирма заплатила Фэтону прилично - восемьсот пятьдесят тысяч крон. Он мог бы получить и больше, если бы умел торговаться.

В глубине души он лелеял планы организовать лабораторию и приняться за изучение информатора, надеясь, что он вернется к нему.

Он знал: прикосновение к великой тайне, которую подарила ему судьба, теперь до конца жизни лишило его покоя. Была надежда, что он все-таки разгадает ее. Звонок инспектора развеял ее окончательно.

Фэтон, как и в новогоднюю ночь, подошел к шифоньеру и распахнул его створки. Так и не удалось ему освежить свой гардероб.

Нейман тоже уезжал в столицу, где надеялся с помощью друга купить себе маленькую практику. Не ради куска хлеба, как он говорил, а ради того, чтобы не покрыться плесенью.

Фэтон осторожно прикрыл дверцы шифоньера и присел на стул. Пожалуй, он купит эту квартиру и оставит здесь все, как есть. И когда его потянет к линскому прошлому, он приедет сюда, чтобы вспомнить прекрасные мгновения прикосновения к великой тайне мироздания.

Какая гнусная подлость! Нет, он не успокоится, пока негодяи не получат по заслугам. Двое из них уже получили. Быть может, их покарали сами Пришельцы. Но слишком легкая для них кара, слишком легкая.

Фэтон встал и решительно пошел в прихожую. Сегодня в три часа дня его ждал профессор Гинс.

У Гинса были гости: Соримен, Дюк, Бон Гар, Дафин. Фэтон поздоровался и сел у окна. Вот-вот должен был подойти Нейман.

Разговор шел о забастовке рабочих и о том, чем она может кончиться. Фэтон не принимал участия в нем, но внимательно слушал. Профессору было очень приятно, когда он узнал, что рабочие в условиях, предъявляемых правительству, требовали форсирования расследования по его делу и ареста Роттендона. С некоторых пор Фэтон по-другому стал смотреть на забастовщиков. Он почувствовал в них реальную силу, способную влиять на жизнь страны.

Центр отказал забастовщикам в выплате пособия, но в забастовочный комитет регулярно поступали средства для бастующих и их семей, и линцы не сдавались, как и рабочие других городов, объявивших несанкционированную Центром забастовку. Компартия проводила в стране широкую кампанию по сбору средств для бастующих и их семей.

В одном из своих номеров «Справедливость» писала: «Руководство Центра объединенных профсоюзов окончательно разоблачило себя, как ренегатов и предателей интересов рабочего класса. Отказываясь санкционировать всеобщую забастовку, оно тем самым льет воду на мельницу правых, которые с каждым днем усиливают давление на власть с целью ее захвата.

Центр думает, что лишив рабочих Средств, он сорвет забастовочную борьбу, но ренегаты крупно ошибаются. Рабочий класс страны, прогрессивные силы Арании найдут возможность оказывать рабочим поддержку до тех пор, пока они не победят. Лидеры Центра шутят с огнем, заигрывая с Президентом и так называемым переходным правительством. Политика господина Президента шита белыми нитками. Ему не удастся ввести рабочий класс в заблуждение. И он, и правые всех мастей получат должный отпор, если продолжат политику давления на рабочий класс. Что касается лидеров Центра, то, если они и не изменят своей политики по отношению к забастовочной борьбе, всеобщая забастовка все равно грянет и сметет их с лица земли. Рабочий класс должен возобновить всеобщую забастовку и потребовать смены руководства Центра!»

Соримен и Дюк пробыли у Гинса недолго. Соримен имел сведения о том, что полиция готовит аресты руководителей. Следовательно, их с Дюком должны арестовать. За последнее время Шэттон стал для полиции довольно заметной фигурой.

Недавно Муттон пригласил его на беседу и посоветовал не иметь ничего общего с забастовщиками, пригрозив в противном случае принять меры. Конечно, Муттон зафиксировал тесную связь Дюка с главой лин-ских рабочих. Соримен не обольщался на этот счет.

У Лори и Дюка не было выбора. Бегство из Лина исключалось: оставить забастовщиков в такой тяжелый момент - предательство. Теплилась какая-то надежда, что Центр все-таки изменит свою позицию и возьмет забастовщиков под защиту.

Гинс заметил подавленное состояние Соримена.

- Я вижу, ты озабочен, Лори, - спросил он.

- Извини, Тони, мы уйдем. У нас неотложные дела в городе.

- Жаль. Сегодня я хотел устроить нечто вроде проводов профессору Фэтону и доктору Нейману. Они уезжают в столицу.

- Ты говорил. Мы приедем на вокзал и проводим их. - Лори встал.

- Надеюсь, профессор Фэтон и доктор Нейман извинят нас?

- Подумать только! - воскликнул Гинс. - Еще не прошло семнадцать дней нового года, а сколько событий!

Фэтон поднялся с кресла, протянул Соримену руку.

- У вас серьезные дела, я понимаю. Всего вам хорошего.

- Не забудьте, - обратился к Соримену Гинс, - завтра, восемнадцатого января, в здании городского суда состоится процесс. Надеюсь, наше правосудие восстановит справедливость.

Но ни Соримен, ни Дюк, ни Бон Гар, ни Дафин, ни другие члены забастовочного комитета не смогли проводить профессора Фэтона и доктора Неймана. Когда вечером восемнадцатого января последние садились в поезд, члены забастовочного комитета уже были в тюрьме.

Уверенность Гинса в том, что правосудие восстановит справедливость, растаяла, как и надежда увидеть на процессе своих друзей.

Президент специальным декретом объявил действия рабочих, не санкционированные Центром, противозаконными, а их организаторов - уголовно наказуемыми лицами. Президент приступил к исполнению своего плана.

Члены линского забастовочного комитета стали едва ли не самыми первыми жертвами этого декрета. Когда они покидали квартиру Гинса, агенты политического отдела комиссариата уже имели ордеры на их арест. Комиссар Муттон в таких случаях никогда не мешкал.