«Вот, пожалуйста, — усмехнулся Велик. — И армия-то невзаправдашняя, и маршал липовый, а и тут уже начинаются интриги придворных дам».

За окном уже шумели ребята. Вошел Иван, доложил, что гвардия в сборе, потом и командор явился с таким же докладом. На плечах у них красовались самодельные погоны с вырезанными из жести звездочками. Маршал тоже нацепил свои на несменную латаную-перелатаную куртку, надел танкистский шлем, доставшийся ему осенью сорок первого от захожих окруженцев и чудом сохранившийся, потуже подтянул оборки на лаптях.

— Вперед!

Стоял ясный маломорозный денек, какие часто выпадают в конце февраля, в преддверии весны.

«Перезимовали, считай, — подумал Велик, радостно щурясь на теплое солнышко. — Еще немного — и травка пойдет, щавелек, чесночек… Отдышимся, ничего…»

Армия разбилась на две группы — зеленых и синих. Зеленые — гвардия и первый пехотный полк — засели в оборону в вербняке, синие — морфлот и второй полк, развернувшись в цепь, их атаковали.

Велик, командовавший синими, вместе с двумя связными двигался позади цепи. Наст держал хорошо, и бежать было легко — лапти, казалось, сами отскакивают от твердой снежной. корки. Когда атакующие приблизились к кустам шагов на десять, им навстречу посыпались снежки. Они были плотные, увесистые и били ощутимо. Один, ударивший Велика в плечо, даже слегка развернул его на бегу. А бежавшего перед ним Митю Гузеева плоская заледенелая крыга сбила с ног. Велик пробежал было мимо, сделав вид, что ничего не заметил — все-таки конфузно солдату, что свалился с ног от снежка. Но, оглянувшись через несколько шагов, увидел: Митя не встает. Что такое? Не убит же он в самом деле!

Присев на корточки возле Мити, Велик глянул на его лицо и испуганно вскрикнул:

— Ты что? Что с тобой?

— Кружится, — прошептал Митя. Он был белее снега, на котором лежал, под глазами — темные ободки. — Солнце кружится.

— Ты заболел?

— Не, это с голодухи. Я если тихо хожу, то ничего, держусь, а вот пробежал — и сразу повалился.

— Ну, иди домой. Подымайся, иди.

Он помог ему встать, оббил ладонью редкие крошки снега с пиджака.

— Мать-то пишет? Где она?

— В Брянске. На работу гоняют, дом строить. Пайку не разрешают посылать домой. — Он вздохнул. — И правильно: мы-то тут на воле, и работа своя — не тяжелая, а ей надо горбачить. Без пайки швыдко сколупнешься.

— Да-а… Ладно, шагай. — Велик поколебался. — Приходи вечером к нам, чего-нибудь перехватим.

Он повернулся и потрусил догонять своих синих, потеснивших противника.

В субботу после уроков, едва Велик вышел на крыльцо, его подцепил Зарян.

— Слушай-ка, маршал, — в голосе его пробивалась тонкая ирония, — а ты не забыл, что главное твое звание — комсомолец? Не чересчур ли ты увлекся своей армией?

Велик недоуменно пожал плечами.

— Я свои поручения выполняю. И от других ни разу не отказывался.

— Твое главное поручение — пионерская работа. Ты начальник штаба дружины, а пионерскими делами почти не занимаешься. Лида… Лидия Николаевна говорит — инициативы не цроявляешь. Что она тебе скажет — сделаешь, а чтоб сам — не… Вот в армии — там у тебя порядок, потому как там твоя инициатива бьет ключом… Мы вот думали — что такое эта твоя армия? Пользы ни на грош, наоборот, от пионерских дел ребят отвлекает. Хотели даже распустить ее.

— Вреда ведь тоже от нее нет, — убитым голосом сказал Велик. — Кому она мешает?

Зарян засмеялся, хлопнул его по плечу.

— Ага, испугался? Не бойсь. Мы рассудили, что все ж какая-никакая польза есть: изначальная военная подготовка… Но от пионерских дел отрывает. Думали, может, начальником штаба дружины кого другого? Получится двоевластие и раскол. Решили: ладно, пусть в одних руках вся власть будет — в твоих. Ты все-таки наш человек: можно и покритиковать, а когда и отшлепать, — Зарян насмешливо покосился на похмурневшего маршала. — Не по шее, конечно, а словами.

Они шли через школьный сад. Здесь долго стояла немецкая артиллерийская батарея, весь сад был изрыт, большинство деревьев спилены. Остались дряхлые, наполовину умершие груши и яблони. Осенью на них почти совсем не было плодов.

— Вот сад бы посадить новый, — сказал Зарян и вздохнул. — Ладно, это подождет. Не все сразу. Сейчас надо построить клуб. Тогда решилась бы и сельсоветская проблема: пару комнат им там выделили бы — и порядок. У нас ведь так и до войны было — помнишь? — клуб и сельсовет в одном здании… Ну вот… Решили мы устроить завтра воскресник. Будем вывозить бревна из леса. Заготавливать и вывозить. Поднимай свою армию. Да и пионерок, что постарше, можно припрячь.

— Нечего, — сказал Велик. — В лес всегда мужики ездили.

— Так то до войны. Ну, гляди сам. Давай прикинем, кого поставить на валку, кого на обрубку сучьев, кого возчиками…

Участок леса, отведенный журавкинцам под вырубку, находился километрах в трех от Навли. Снегу между деревьями было по пояс, и пришлось расчищать места для пильщиков. Велик подивился предусмотрительности Зарян а — оказывается, на этот случай он распорядился взять лопаты.

Работа была тяжелая, народ обессилен голодом, но его, народу, было много — только Велик выставил девятнадцать самых крепких своих воинов, да пятеро допризывников явилось, да девок одиннадцать. Часто сменяли друг друга, отдыхали. Придавал сил общий настрой — веселый, праздничный. Повсюду слышались шутки, подначки, и все были друг другу приятели, товарищи, друзья и родня.

Когда солнце перевалило за полдень и пошло катиться вниз, привезли из деревни обед. Он, обед этот, здорово помог в организации воскресника. Агитация агитацией, а когда в конце своего разговора-приглашения Зарян говорил: «Колхоз обещает накормить от пуза», агитируемый, даже если ои еще колебался, согласным голосом отвечал: «Ну-ну, поглядим».

От таких обедов большинство давно отвыкло. Во-первых, он был полный — похлебка и каша, во-вторых, каждому едоку выдали по увесистому ломтю ржаного чистого, без всяких примесей, хлеба, в-третьих, похлебка была густая, хорошо протомленная, разварившаяся и с мясцом, в-четвертых, рассыпчатую пшенную кашу изрядно полили пахучим конопляным маслом, так что в морозном чистом воздухе сытный дух можно было ложкой черпать.

Велик сразу, как только получил обед, сунул хлеб в карман. То-то обрадуется чертова Манюшкина ужака! Он огляделся и увидел, что почти все поступили так же — кто разломил ломоть пополам, кто нетронутый спрятал. Да оно, по-хорошему-то, и кашу стоило бы переполовинить — куда столько одному! — но не нашлось во что завернуть.

Рядом с Великом на свежеповаленной сосне сидел Иван. Они держали миски с едой на коленях и усердно орудовали деревянными ложками. Похлебку вычерпали в полном молчании. Только сбив голод, принимаясь смаковать кашу, ребята нашли в себе силы перемолвиться словечком.

— Наверно, при коммунизме вот так о-обедать будем, — сказал Иван, пальцами левой руки поглаживая свой шрам на лице. Левая рука у него, как и у Велика, была свободна: откусив от ломтя несколько раз, когда ел похлебку, остальной хлеб он тоже спрятал. — Хотя… что я говорю: будем? Мы-то с тобой и не доживем.

— Чего это так? — недовольно покосился на него Велик.

— До коммунизма еще топать да топать. Так да-алеко, что иной раз и не веришь. Скажешь — нет?

— Ты что, с ума сошел?

— Не сошел еще, только… — Он придвинулся к Велику и понизил голос: — А ты знаешь, что такое коммунизм?

— Да ты что! — ошарашенно воскликнул Велик. — Кто ж этого не знает! — Он хлопнул Ивана по плечу. — Ладно, пошли, вот уже сосну повалили.

Обрубая суки острым Заряновым топором — а сам Зарян работал пильщиком, — Велик посмеивался: дожил Иван, нечего сказать… Да ты любого первачка спроси и то он тебе ответит: коммунизм — это… это… ну… Вот те на! Погоди, погоди… И правда — а. что ж такое коммунизм?.. Вот так! Всю свою жизнь был уверен, что вопрос этот проще азбуки или таблицы умножения, а коснулось ответить — и сказать нечего.