Эти метания из стороны в сторону не пройдут для Глеба Юрьевича бесследно и будут стоить ему княжения в Городце.

Зима 1147/48 года выдалась необычно теплой. Только ближе к концу ее, в феврале-марте 1148 гола, Изяслав смог наконец выступить против черниговских князей. В состав его войска вошли полк его дяди Вячеслава Владимировича, владимиро-волынский полк, а также помощь, присланная его зятем венгерским королем Гезой II (1141—1162), женатым на его родной сестре Евфросинии. Основной ударный костяк, как и прежде, составляли «черные клобуки» — берендеи.

Святослав Ольгович, оба брата Давыдовича и Святослав Всеволодович укрылись в Чернигове. Изяслав Мстиславич три дня простоял возле города, на Ольговом поле, и пожег все села в окрестностях города до реки Белоус (в 6 км к западу от Чернигова). По собственным словам Изяслава, здесь была «вся жизнь», то есть все основные житницы черниговских князей; после нанесенного им урона они уже не могли вести наступательную войну против Киева или Переяславля. От Чернигова киевский князь направился к Любечу, совсем недавно разоренному его братом Ростиславом. Здесь также располагались наиболее богатые села («вся жизнь») черниговских князей. Последние вместе с союзными половцами также двинулись к Любечу, вслед за Изяславом. Оба войска разделяла речка, малый приток Днепра. Изяслав изготовился к бою, однако перейти речку не смог — очевидно, опасаясь, что подтаявший из-за начавшейся оттепели лед не выдержит тяжести его войска. В ту же ночь начался «дождь велик велми». Лед начал «казиться» (то есть рушиться) и на самом Днепре, и Изяслав принял решение возвращаться к Киеву. Войско переправилось через Днепр, а уже на следующий день начался ледоход.

И на этот раз Изяслав Мстиславич не смог нанести черниговским князьям решающего поражения. Но это, кажется, и не было его главной целью. Он добился существенного ослабления своих противников, показал им свое явное превосходство и тем самым вынудил их задуматься о перспективах дальнейшей войны. И действительно, разорение Черниговской земли в очередной раз привело к существенным изменениям в расстановке политических сил.

Давыдовичи настояли на том, чтобы отправить к Юрию Долгорукому послание от имени всех четырех черниговских князей. Это послание содержало недвусмысленную угрозу: в случае, если Юрий и далее не будет помогать своим союзникам, те оставляют за собой право разорвать с ним союзнические отношения. «Ты еси нам хрест целовал, ако ти пойти с нами [на] Изяслава, — жаловались Давыдовичи Юрию, — се же еси не пошел. А Изяслав, пришед за Десною, городы наша пожегл, и землю нашю повоевали. А се пакы Изяслав пришед опять к Чернигову, став на Олгове поле, ту села наша пожгли оли до Любча, и всю жизнь нашю повоевали, а ты ни к нам еси пошел, [ни] на Ростислава еси наступил. Ныне же оже хощеши пойти на Изяслава, а пойди, а мы с тобою. Не идеши ли, а мы есмь в хрестьном целованьи прави. А не можем мы одини ратью погыбати». Святослав Ольгович, кажется, более других противился разрыву с суздальским князем, однако был вынужден подчиниться мнению большинства.

Как следовало поступить Юрию в этой ситуации? Его по-прежнему более всего занимали новгородские дела, и покинуть Суздальскую землю он не решился. По сведениям В. Н. Татищева, беспокоила Юрия и угроза нападения волжских болгар[42]. И все же он попытался спасти союз с Давыдовичами. Правда, попытка эта не увенчалась успехом. Более того, Юрий не только потерял союзников, но и рассорился со своим старшим сыном Ростиславом.

В описании последующих событий летописи разнятся между собой, а потому обстоятельства, при которых это произошло, остаются не вполне ясными.

Киевская летопись сообщает лишь о том, что послы, отправленные к Юрию, вернулись в Чернигов ни с чем: «не обретоша собе в нем помочи». А уже затем, значительно позднее и без всякой связи с этими переговорами, говорится о переходе Юрьева сына Ростислава на сторону Изяслава Мстиславича. По-другому излагает события суздальский летописец. По его версии, «в то же лето поиде Ростислав Гюр-гевичь и-Суждаля с дружиною своею в помочь Олговичем на Изяслава Мстиславича, послан от отца своего». Можно полагать, что эта «помочь» и была ответом Юрия на призыв черниговских князей. Однако Ростислав отказался исполнить волю отца и воевать на стороне черниговцев. Речь, с которой он обратился к дружине, словно воскрешала старые представления о родовой чести князей «Мономахова племени»: «Любо си ся на мя отцю гневати (то есть: хотя отец на меня и будет гневаться. — А.К.), не иду с ворогом своим. То суть были ворози и деду моему, и строем (дядьям. — А.К.) моим. Но пойдем, дружино моя, к Изяславу, то ми есть сердце свое (то есть к тому лежит сердце мое. — А.К.), Ту ти дасть ны волость»^{170}.

Слова Ростислава явно напоминают те, с которыми киевляне годом ранее обращались к Изяславу Мстиславичу: они тоже указывали князю, с кем именно ему следует воевать, а с кем — заключать мир. Очень похоже, что измена Юрьева сына явилась следствием агитации князя Изяслава Мстиславича. (Прямо об этом сообщает автор Никоновской летописи: когда Ростислав был «на пути», «приидоша к нему послы от великого князя Киевскаго Изяслава Мстиславича, призывая его к себе в Киев и дая ему грады и власти».) То, что не получилось у великого князя с Глебом, получилось у него со старшим Юрьевичем.

Пожалуй, главное слово в рассказе о переходе Ростислава на сторону киевского князя — «волость». В Ипатьевской (Киевской) летописи именно этим объясняется все произошедшее: «В то же время пришел бе Гюргевич старейший Ростислав, роскоторавъся (рассорившись. — А.К.) с отцемь своим, оже ему отець волости не да[л] в Суждалискои земли, и приде к Изяславу Киеву, поклонився ему, рече: “Отець мя переобидил и волости ми не дал…”»

Причины, по которым Юрий отказался выделить своему сыну волость в Суздальской земле, в общем-то понятны. Создание одного удела неизбежно привело бы к появлению других, к дроблению всего Суздальского княжества. А только опираясь на ресурсы всей Суздальской земли, единой в политическом и экономическом отношении, Юрий мог продолжать борьбу за преобладание на юге и главенство во всей Руси. И потому он старался наделять сыновей волостями лишь за пределами Северо-Восточной Руси — в Новгороде или на юге.

Изяслав Мстиславич встретил своего двоюродного брата, что называется, с распростертыми объятьями: «посла противу ему мужи свои, и пришедшю ему… и створи обед велик». Ростислав же признал его права на Киев, «старейшинство» в Русской земле. «Пришел есмь нарек Бога и тебе, зане ты еси старей нас [в] Володимирих внуцех, — с такими словами обратился он к киевскому князю. — А за Рускую землю хочю страдати (здесь: потрудиться. — А.К.) и подле тебе ездити». В ответ на это Изяслав и произнес ставшие позднее знаменитыми слова, которые любят повторять историки, рассуждая о характере Юрия Долгорукого и перипетиях его борьбы за Киев: «Всих нас старей отець твои, но с нами не умееть жити. А мне дай Бог вас, братию свою, всю имети и весь род свои в правду, ако и душю свою. Ныне же аче отець ти волости не дал, а яз ти даю»^{171}.

Изяслав передал своему двоюродному брату Бужск, Межибожье и другие города, которые составляли прежде волость его мятежного племянника Святослава Всеволодовича. По сведениям суздальского летописца, Ростислав получил и Городец Остерский, откуда киевский князь выгнал его брата Глеба. «Иди ко Олговичам, — заявил Изяслав Мстиславич Глебу, — к тем еси пришел, ати ти дадять волость». Глебу пришлось уйти в Чернигов, а оттуда к отцу в Суздаль. «А Ростислав иде в Городець, а по городом посажа посадникы своя».

Удивительно, но и Ростислав Юрьевич, и Изяслав Мстиславич как будто забыли о существовании князя Вячеслава Владимировича, действительно «старейшего» среди князей «Мономахова племени». Как видим, понятие «старейшинства» претерпело к этому времени существенные изменения. Теперь его мог примерять на себя уже не только тот, кто был на самом деле старшим в своем роду, но и просто сильнейший, каковым и являлся Изяслав Мстиславич, Однако пройдет немного времени, и Изяславу — равно как и Юрию Долгорукому — придется вспомнить о Вячеславе и о его преимущественных по сравнению с ними правах на Киев.