Уилл мог быть на сей счёт спокоен… нет, нет, спокоен – совсем не то слово! Ох, боже, как

же трудно было Уиллу подыскивать те слова – всё трудней и трудней с каждым днём.

Но отличительным свойством Уилла Норана было умение быстро свыкаться со своим

положением, сколь незавидным оно бы ни было. В конце концов, его никто не трогал,

жизнь его текла так же, как и всегда в последние годы – не считая, конечно, того, что

Риверте как будто совершенно забыл о его существовании. Но так и раньше бывало

временами – например, в разгар руванской кампании, когда они в течение восьми месяцев

носились от одного захватываемого замка к другому. Уилл тогда еле убедил Риверте взять

его с собой – это было в первые годы их связи, тогда им было трудно обходиться друг без

друга, и, Уилл подозревал, Риверте в конце концов взял его с собой лишь потому, что

держать Уилла у себя перед глазами ему было спокойнее, чем оставить его в каком-то

безопасном, хорошо укреплённом, но далёком замке. А сейчас он именно это и сделал –

оставил Уилла в полной безопасности и покое, максимально оградив его от возможных

волнений и неловкостей, связанных с этой женитьбой… Но только Уилл и теперь бы

предпочёл оказаться рядом с Риверте на поле брани, делить с ним все тяготы и невзгоды

положения, и знать, что самим своим присутствием он воодушевляет графа и помогает

ему расслабиться и отвлечься после дня, полного действия и забот.

Сидеть с ним взаперти в замке Даккар, осаждённом руванскими войсками, было уютнее,

приятнее и лучше, чем быть без него в роскошном особняке в самом центре вальенской

столицы.

Когда Уилл впервые встретился с Лусианой Далнэ лицом к лицу, это произошло для него

совершенно неожиданно. Шла вторая неделя пребывания графини в Сиане, до свадьбы

оставались считанные дни, и дел было особенно много – Риверте теперь, даже встретив

Уилла на лестнице, проносился мимо него, не удостаивая даже кивка. Да что там, слуги –

и те не удостаивали Уилла кивка, совершенно сбившись с ног под неумолчным ором

Гальяны, который, ясное дело, чем дальше, тем меньше был всем доволен. Уилл спасался

от всего этого сумасшествия в библиотеке – единственном тихом месте, остававшемся его

негласной вотчиной, его фортом, где он всегда мог укрыться, заслонившись от остального

мира толстым слоем книжной пыли. В библиотеке не было ничего интересного для тех,

кто поставил особняк с ног на голову – а значит, именно там должен был Уилл искать

убежища.

Была вторая половина дня, утренняя суета немного унялась и переместилась на задний

двор, где принимали повозку с тремястами фунтами живых цветов, коим собирались

украсить бальный зал завтра и послезавтра, ко дню свадьбы. Гальяна поднял было крик,

что цветы уже теперь не первой свежести и к завтрему совершенно завянут; словом,

завязался скандал, и Уилл укрылся от бури в библиотеке, благо она выходила окнами на

другую сторону холма. Неожиданно для себя он подумал, что ему хочется написать

письмо брату Эсмонту. Уилл какое-то время поддерживал с ним переписку в первое время

после того, как решил остаться в Вальене. Он пытался объяснить брату Эсмонту свои

поступки, пытался оправдать их своим новым взглядом на мир, открывшийся ему в

Даккаре. Брат Эсмонт ответил, что Уилл не должен извиняться, что господь наш мудр и

всякого направляет тем путём, который единственно верен, и так далее, и тому подобное –

три страницы обтекаемых фраз, из которых Уилл заключил, что его решительно

отказываются понимать, и что лишь знаменитое смирение брата Эсмонта мешает ему

проклясть своего воспитанника и заклеймить предателем, отступником и мужеложцем. Но

Уилл знал брата Эсмонта всю свою жизнь и любил его, поэтому ещё какое-то время

пытался поддерживать переписку, что было сложно, поскольку Риверте, покинув Даккар,

пошёл войной на Руван, и письма брата Эсмонта порой достигали того места, из которого

Уилл писал ему, лишь когда Уилл это место уже покидал. Так что со временем переписка

заглохла, и Уилл чувствовал по этому поводу даже некоторое облегчение, потому что,

хоть он и нисколько не жалел о своём выборе, вина его перед братом Эсмонтом за эти

годы не ослабла и никуда не ушла.

Сейчас, сидя в пустой, тихой, светлой комнате среди пахнущих стариной книг и чувствуя

себя таким одиноким, как никогда прежде, Уилл подумал, что, быть может, он

неправильно поступил, отмахнувшись от этой вины. Страсть, восторг, да что там – чистая

похоть застили ему рассудок, как и утверждал (очень мягко и осторожно, впрочем)

почтенный монах. Он думал, что его счастье с графом Риверте, счастье с мужчиной,

любовником которого он так безрассудно стал, продлится вечно. И, конечно, это было

очень глупо, но Уиллу всё равно было плохо, плохо, плохо и всё, и ему отчаянно нужен

был друг, которому он мог бы об этом сказать.

С этой неожиданной мыслью Уилл решительно вытянул из стола лист пергамента,

обмакнул перо в чернильницу – и только тогда понял, что не знает, что написать.

В тот миг, когда он в замешательстве положил перо обратно на стол, позади него

негромко скрипнула дверь.

Уилл был настолько уверен, что это Риверте, что, оборачиваясь, уже открыл рот, правда,

ещё не решив, в каком тоне должно быть приветствие. Что будет лучше – ограничиться

холодным: «Доброго дня, монсир», или просто молча подойти к нему, ухватить за

загривок и…

– Доброго дня, монсир, – сказала Лусиана Далнэ, останавливаясь на пороге. – Простите, я

не знала, что здесь кто-то есть. Шторы опущены.

Она не извинялась и не оправдывалась – говорила, как есть, её голос был бесстрастен, а

лицо – непроницаемо. Уилл смотрел на неё, впервые видя её так близко, и пытался понять,

что ему делать.

– Нас не представили друг другу, – после краткой, но очень густой тишины сказала сира

Лусиана. – Но, я полагаю, вы знаете, кто я. А вы, думается, – сир Уильям Норан, хроникёр

моего будущего супруга?

Уилл пробыл в столице совсем недолго, но с лёгкостью и живостью мог представить, как

эту фразу сказала бы любая сианская дама – сира Ирена, например, или сира Висконе.

Довольно было бы подпустить в голос на самую малость небрежности, довольно было бы

еле заметно изогнуть губу, произнося его имя, довольно было бы едва уловимо выделить

интонацией слово «хроникёр», окрасив его чуть ощутимым сарказмом – и обычная

формальная фраза превратилась бы в жестокую насмешку, граничащую с оскорблением.

Любая женщина на месте Лусианы Далнэ сказала бы эту фразу именно так.

Но Лусиана Далнэ имела иные манеры, нежели знатные дамы Сианы. Лусиана Далнэ

просто сказала то, что сказала, похоже, имея в виду только это и ничего больше. И лицо

её, красивое и необычное, было так же спокойно, а голос так же бесстрастен и ровен, как и

минуту назад.

Уилл сглотнул. Бесспорно, она знала, кто он такой, и каково его истинное положение при

её женихе. Но она задала вопрос, и он ответил, вставая с кресла:

– Вы правы, сударыня, я – Уильям Норан, и для меня большая честь встретиться с вами.

«Ещё бы – для вас это честь», – сказала бы, изогнув губы, сира Ирена или сира Висконе, а

Лусиана Далнэ лишь молча протянула ему руку – ребром ладони вверх, словно не для

поцелуя, а для пожатия. Уилл осторожно взял её за запястье и коснулся губами холодной

белой кожи на тыльной стороне ладони. Потом выпрямился, и женщина тут же опустила

руку.

– Странно со стороны сира Риверте перезнакомить меня со всей своей челядью – и

позабыть о том, чтобы представить вам. Вы ведь знатного происхождения?

– Да, сударыня. – Волнуясь, Уилл, как всегда, переходил на хиллэсскую манеру обращения