— Я видел, как Валерий Фаворов таскает доски на голове. Точно муравей соломину. Целый день носил. Титанический труд, И ведь все в гору. Зачем он строит на самой вершине?
— Облюбовал местечко, значит. У нас строят где хотят. Можно даже каждому отдельную сопку отвести. Места хватит.
— Но это же чертовски трудно — носить доски на такую высоту.
— Зато ему потом будет хорошо. Мы вот с вами, идя в столовую, каждый раз лезем на сопку, а он пройдет по седловине и сразу спустится прямо на кухонный двор. И живет выше всех. Чем плохо? Ради этого стоит претерпеть. Ему ведь придется сколачивать настил прямо на месте. Такую же махину на сопку не утащишь.
— А кому сейчас ребята сколачивают настил?
— Александру Александровичу. Надо помочь профессору. Он хочет жить рядом со своим павильоном у моря. Туда можно свезти доски на грузовике.
— Он уже таскает рулоны пластика.
— Устраивается… И правильно, не на месяц приехал. Надо, чтобы все было удобно и хорошо. Завтра вроем столбы и проведем в новые палатки свет… Но палатки — дело временное. Нужно строить бунгало. Люди не должны терпеть неудобства. Здесь ведь идеальные условия для работы. Можно работать и думать о науке все двадцать четыре часа. Но для этого необходимо обеспечить людей удобным жильем и избавить от всяких забот о еде.
— С едой уже все в порядке.
— Не совсем. Готовит у нас постоянная повариха, которой помогает очередной дежурный. Но как готовит? Конечно, сытно и довольно вкусно, но однообразно. Что там ни говори, а вермишель с мясной тушенкой хоть и хороши для водолазов, но могут осточертеть. И витаминов мало. Мы уже взяли на работу молодого выпускника кулинарного училища, остается организовать регулярное снабжение фруктами и овощами, хотя с этим труднее… У нас даже телефон будет в каждой палатке. Завтра привезут коммутатор на десять точек.
— У вас какая рабочая неделя? Пятидневка или шестидневка?
— Семидневка. Надо ловить золотые денечки моря. Да и разве работа здесь не отдых? К нам рвутся сильнее, чем на любую туристскую базу. Лучшее в мире море, богатое, рыбное, акваланги, лодки.
— А настоящей работе это не мешает?
— Все регулируется само собой. Здесь же каждый человек на виду. Очень быстро начинается дифференциация. Мы никому не мешаем лодырничать. Просто такой «турист» уже не сможет приехать к нам на следующее лето. Наука, как и искусство, не терпит принуждения. Уже сама причастность к ней должна быть высшим вознаграждением за труд… Примерно по таким принципам за два сезона у нас сформировался коллектив. Новеньким же не остается ничего иного, как или влиться в этот коллектив, или уехать отсюда с осенними штормами навсегда. А где еще можно найти такое море, такие условия для работы? Судите сами, нужны ли нам выходные? Выходные из чего, из этого моря?
— Ну, а всякие личные дела?
— Каждый волен распоряжаться своим временем, как он хочет, если, конечно, от этого не страдает работа других. Поэтому любой день может стать выходным. Кроме того, у нас часто бывают тайфуны, к сожалению, конечно, тогда работа в море прекращается. Вот и сейчас, кажется, находит тайфун.
— Почему вы так думаете?
— Ветер переменился. Обычно, когда ветер дует с моря, погода стоит хорошая. Но если он вырвется из-за тех сопок, жди ненастья.
— Мой брат, отставной военный моряк, судит о погоде по солнцу: «Если солнце село в воду — жди хорошую погоду, если солнце село в тучу — жди к утру большую бучу».
— Где он плавал?
— На Балтике.
— Точно. У нас в Ленинграде это так. И на Баренцевом море тоже. Здесь же все иначе. Другая система течений, иной режим господствующих ветров… А ветер, кажется, вновь переменился.
— Циклон крутит.
— Похоже.
В домике водолазов ударили склянки. Где-то в море застучал лодочный мотор. Володя пошел в лабораторный корпус, где на железных дверях трансформаторной будки нарисован огромный красный кальмар, обвивающий химическую колбу, — герб станции. А я спустился наловить мидий, чтобы они успели хорошенько протухнуть до вечера, — у нас намечалась большая охота на чилима.
Оторвать гигантскую мидию от камня очень сложно. Приходилось по два, а то и по три раза всплывать на поверхность за воздухом, прежде чем раздавался треск и облепленная морскими червями и полипами здоровенная раковина оказывалась в руках. На этих раковинах хорошо былз видна работа диатомовых. Мутная зеленоватая слизь, белые и розовые лишаи вторичных обрастаний.
Диатомовые необыкновенно чувствительны к температуре и солености воды. Они массами гибнут, когда над морем проходят дожди, но их быстро замещают более пресноводные виды, которые, в свою очередь, погибают, когда прежняя соленость восстанавливается. Вместе с диатомовыми в опресненной воде погибают и морские животные.
Пресноводные диатомеи резко отличаются от солоноводных, а тропические виды не похожи на обитателей арктических вод или морей умеренных широт. В Японском море почти не встречаются тропические диатомеи. Лишь у берегов Южной Японии их становится много. И чем южнее, тем больше. Филиппины, Австралия, Новая Зеландия… Потом опять увеличивается количество холодноводных видов.
Но чуткую, почти эфемерную клетку окружают кремниевые створки. Хрустальная оболочка лелеет крохотную пылинку жизни.
Жизнь проходит, как яркий проблеск в темноте, а оболочка остается. Почти навечно. Диатомовые панцири отлично сохраняются. Они известны еще с мелового периода. По ним можно определять относительный возраст Земли, воссоздавать палеогеографию водоемов.
Вот почему прибрежные бентосные, виды этих водорослей специально изучаются геологами, которые занимаются реконструкцией древних бассейнов. По кремниевым оболочкам давно погибших организмов удается узнать всю историю водоема: температуру и соленость воды, береговую линию и как все это менялось с течением веков и тысячелетий. Для геологов-поисковиков диатомеи — тоже желанная находка. Диатомовые земли — их, кстати, много в Хасанском районе — считаются ценным ископаемым. Они незаменимы для шлифовки стекол, плавки базальта, производства столь необходимого для биохимиков и химиков-аналитиков силикагеля. Из них можно сделать легкие, плавающие в воде кирпичи, отличающиеся высокой тепло- и звукоизоляцией.
Индийский ученый Дизикачара показал, что они почти целиком состоят из альфа-кварца. Если в миоценовых залежах содержание силиция составляет 80 %, то в мелу оно возрастает уже до 99 %. Почти чистый кварц.
Недавно на дне Атлантического океана американские исследователи обнаружили пресноводный комплекс диатом, резко отличный от окружающих морских комплексов. Такую находку можно истолковать лишь однозначно: на этом месте затонул участок суши. Когда? Радиокарбонный анализ показывает цифру 12 000— 15 000 лет.
Может быть, Атлантида?..
Сами по себе пресноводные диатомеи никак не могли очутиться на морском дне. Есть виды, живущие только в воде кристальной чистоты. Малейшая примесь солей вызывает их быструю гибель. Такие водоросли населяют Севан и Байкал. Они лучшие индикаторы чистоты воды. На Байкале диатомеи первые сигнализировали о том, что озеро находится в опасности. Но диатомеи и идеальные санитары. На месте погибших видов в том же Байкале появились новые, более приспособленные к трудным условиям. И они вступили в борьбу за чистоту воды. В трудную и в конечном счете неравную борьбу с человеком, который вот уже не одну тысячу лет губит природу отходами своих производств. И с каждым веком во все большем масштабе.
Но главное значение диатомовых водорослей в том, что с их помощью мы можем резко увеличить урожаи морских продуктов, добиться быстрого восстановления запасов. Недаром всерьез обсуждаются проекты создания на дне океана мощных атомных реакторов для подогрева воды. Нагретая, богатая солями вода подымается из глубины. Это вызовет взрыв жизни диатомовых, а там пойдет разматываться привычная цепь. Ведь вся жизнь, по сути, сосредоточена на каких-нибудь пятидесяти метрах глубин. Сколько драгоценных солей пропадает даром. А восходящие теплые потоки вынесут их на поверхность, и появится пища для миллиардов новых рыб, китов и ракообразных. Такой естественный процесс выноса глубинных солей происходит у Перу. Недаром это один из самых богатых районов. Вспышки диатомовых чередуются там с удивительной регулярностью. И всегда много рыбы. Очень много рыбы.