— Девушка, мы полчаса укола ждем! У меня ребенок маленький, между прочим!

— Извините, — открывает ключом дверь процедурного кабинета. — Медсестра у нас на больничном.

— А вы кто?

— Массажист. Замещаю.

— А вы умеете?

— Умею, — добавляет про себя: «На свою голову». Ведь и правда умеет, и хорошо умеет. И в колледже учили, и мать — процедурная сестра, которая, кажется, могла с закрытыми глазами в любую вену попасть, постоянно заставляла практиковаться. Дома уколы бабушке всегда ставила только Люся. — Но если сомневаетесь, можете не ставить. Дело ваше.

— Нет уж, ставьте! Мы столько ждали! И вообще! Я пойду заведующей пожалуюсь.

— Жалуйтесь, — пожимает плечами Люся. — Заведующая в курсе, сама же мне совмещение оформляла. Вот вы что, думаете, мне это надо?! — у нее вдруг прорывается усталость и раздражение. — У меня массаж по минутам расписан, а я тут еще на уколы бегаю.

Извинений она не дождалась. Но хоть возмущаться перестали.

День как пошел кубарем с утра, так и продолжился. Клиенты капризничали, один сеанс отменили без предупреждения, она приехала, а в квартире никого. А в финале ее «Ниву» еще припер во дворе по адресу последнего на сегодня сеанса здоровенный джип. Она минут пять пинала колеса, слушая завывания сигнализации. Пока на этот вой не вышел, наконец-то, владелец — лысый «красавец» с таким пивным пузом, что было очевидно: щегольская кожаная куртка с меховым воротников носится нараспашку не от того, что ему жарко. Он поочередно одарил обеих девочек — сначала Людмилу, потом Мальвину, недовольным взглядом, что-то пробурчал под нос, но машину убрал. И на том спасибо. Сил на скандал уже не было.

Дома закрылась в своей комнате, видеть никого не хочется. Пустота внутри. Как будто выгорает что-то, и ощущение, что нет ее вовсе. Лишь пустая хрупкая оболочка. Которую чуть тронь сильнее — и все. На том и закончится Люся Пахомова. И не станет ее больше.

Стукнула дверь, скрипнул матрас. Но свет так и не зажегся. Тишину комнаты нарушил вздох.

— Люсенька, доченька… Доконает тебя эта работа…

Мама. Понятно, что переживает. Но сил нет даже на разговор. Да и обсуждали это много раз, и свое мнение Люда не поменяет. Не сможет.

— Мам… я просто устала. День тяжелый, у нас процедурная заболела, я замещаю. Вот и умоталась. Да еще на дороге тяжело — снег опять пошел, ехать сложно…

Мамина рука ложится ей на плечо.

— Людмила, ну мне-то не ври. Не с твоим отношением в таком месте работать. Девочка моя, ну ты же все слишком близко к сердцу принимаешь. Я не могу смотреть, как из-за чужих больных детей мой собственный ребенок приходит домой не живой, не мертвый!

Она даже не может придумать что-то приличное в свое оправдание. И поэтому говорит правду. Часть правды. То, что приходит первым в голову.

— Мам, ну это же должен кто-то делать.

— Но почему ты?!

— Потому что… — вздыхает она, поворачивает к матери лицом. В комнате темно, но это все равно неправильно — лежать спиной, когда с тобой разговаривают. — Ты же помнишь, что говорил Валентин Алексеевич?

— А к чему это ты Валентина вспомнила? — недоумевает мать.

Валентин Алексеевич Савченко был, если так можно сказать, учителем, наставником Люси. То, что он в свое время показал и объяснил ей, невозможно было недооценить. А еще он был старинным другом ее матери, однокашником. И ко всему прочему он был инвалид по зрению, а по-простому говоря — слеп. Ночной проход через заброшенный парк, удар по затылку — и вот такой печальный результат. Но именно слепота сделала Валентина Алексеевича уникальным специалистом, известным на весь город. Его руки в результате утраты зрения стали для него больше чем просто руками. И ими он творил настоящие чудеса. В силу понятных причин ни о какой частной практике не могло быть и речи, Валентин Алексеевич работал в дневном стационаре, в той же поликлинике, что и Люсина мама. Но к нему записывались за полгода вперед. Для него не было ничего невозможного. Именно он в свое время сказал Люсе то, о чем она сейчас собиралась напомнить матери.

— Люсенька, запомни одну вещь. Чем тяжелее случай, тем он благодарнее. Самые благодарные пациенты — это инвалиды и парализованные. И дело не них. А в тебе.

— Это как? — удивляется она.

— Чем сложнее случай, тем большему ты сможешь научиться. Чем тяжелее твой пациент, тем значительнее то, что ты сможешь узнать, как специалист. Тем внушительнее будет твой багаж профессиональных навыков.

— А… а я думала, вы говорите о той благодарности, которую испытывают тяжелые пациенты…

— Ну, — вздыхает Валентин Алексеевич, — и это тоже. В общем, не бойся тяжелых случаев, Люся. Это полезно. В том числе, и тебе, как специалисту. И потом — кто-то же должен это делать.

— Ох, Люда, Люда… — в голосе матери звучит сожаление. — Вот не в добрый час я тебя с Валькой познакомила. Вбил тебе в голову всякую чушь.

— Мам… ну что ты… ты же знаешь, что все, что я умею, все, что представляю из себя сейчас — это все благодаря Валентину Алексеевичу. Кем бы я была сейчас, если бы не он?

— Кем, кем… — ворчит мать. — Мужика тебе надо, Люся. Хорошего мужика.

Тут Людмила не выдерживает и смеется. Садится на кровати.

— На Новый Год подаришь, мам?

Мать смеется в ответ, обнимает дочь.

— Эх, Люсенька… Правда твоя. Знала бы я, где их брать — был бы у тебя отец. А оно видишь как…

— Да и ладно, мам, — утыкается лицом в мамино плечо, как в детстве. — Что нам, плохо, что ли? У меня есть ты и бабуля. Мне никто больше не нужен.

Усталость давит, душит, валит с ног. И боль в спине такая, что дышать трудно. Прилег прямо в гостиной, на диване, потому что до кровати идти — ой, это страшно далеко. И отключился под бормотание телевизора. Разбудил его Гришка.

— Ты чего это здесь? — брат сидит рядом на диване.

— Да так… устал…

— Гошка, — старший качает головой. — Перестань себя загонять. Не дело это.

— Я должен… должен исправить то, что испортил, — тихо, но твердо.

— Да что теперь, — Григорий вздыхает, — убиться, что ли? Да и не факт, что получится… все вернуть назад.

— Я должен. Должен исправить! Ты понимаешь?!

— Понимаю. Только не все от нас зависит, Гош. Но спасибо… что стараешься. И вообще… — Григорий вдруг протягивает руку и легко треплет его по волосам. Таким скупым, кратким движением. Совсем как в детстве. И так же, как в детстве, от этого жеста старшего брата, жеста, который был для Гришки максимально возможным по степени откровенности выражением симпатии, одобрения — от этого жеста что-то горячо скручивает внутри. — Главное, что ты жив, Гошка. А остальное… прорвемся.

Георгий отворачивает лицо к спинке дивана. Заплакать хочется просто смертельно. Как в детстве. Но оттуда же, из детства, выплывают Гришкины слова: «Ну, Жоржета, не реви. Ты же мужик. Мужики не плачут». Ему отчаянно плохо, тошно и стыдно. Но глаза его сухи. Настоящие мужики не плачут. Так научил его старший брат.

Глава 4. Большие воспоминания

Пожилая женщина старается говорить вполголоса, но Люся прекрасно слышит. Лучше бы не слышала.

— Танечка, ну вот только маешься ты с ним… Говорили мы тебе с отцом — сдай ты его в детдом. Все равно он ни черта не понимает, дурачок же. Ему все равно, есть ты, нет тебя…

— Мама, перестань! — женщина, по виду — Люсина ровесница, споро одевает годовалого малыша после массажа. Людмила даже не знает, какой там основной диагноз. У ребенка целый неврологический «букет» и куча осложнений. Но это же не оправдание…

— Странный совет из уст матери, — не может сдержаться Люда.

— А что тут странного? — полная дама поворачивается к массажисту. — Ну, он же правда ничего не понимает. Таня только время с ним теряет! Отдать в детдом и все. Ему там лучше будет, — со странной уверенностью. — А Танюше это все зачем? Она умница, у нее два высших образования, хорошая работа. Только время переводить. А Танечка потом другого родит ребенка… здорового.