На старте он остановил ее.

Провожающие сбились в кучку и смотрели вслед. Дмитриевский прикусил губу и махнул рукой, хотя отлично понимал, что Юля не видит его.

На старте вспыхнул голубой огонек и погас, и тотчас же множеством крохотных огоньков обозначилась взлетная дорожка.

Взревел мотор. Мощная волна воздуха подняла пыль. Самолет рванулся с места и слился воедино с мраком ночи.

— Двадцать три часа семь минут, — произнес Бакланов, взглянув на часы.

17

Через девятнадцать минут на высоте тысяча шестисот метров самолет подошел к линии фронта. Штурман показал рукой вниз. Туманова свесила голову, но ничего не увидела. И так каждый раз. Когда бы она ни летала, на переднем крае царили тишина и покой, и даже не верилось, что там, внизу, укрытые в окопах и траншеях, сидят притихшие люди, готовые в любую минуту открыть огонь.

Вдруг вражеский прожектор прорезал небо косым лучом. Пилот мгновенно сбросил газ, и рокот мотора стих. Винт почти бесшумно рассекал воздух. Но на какую-то долю секунды пилот, видимо, опоздал. Слепящий глаза луч прожектора вцепился в самолет и повел его. Тут же загрохотали зенитки. Пилот свалил машину на левое крыло, и она так быстро скользнула вниз, что Туманову прижало к правой стороне кабины.

Огненный столб света растерянно заметался уже где-то справа: жертва ушла из его цепких лап.

Тумановой вспомнился недавний эпизод, когда немецкий ночной бомбардировщик, ослепленный тремя советскими прожекторами, не смог уйти и воткнулся в землю. Она понимала — сейчас все зависит от искусства пилота.

Машину качнуло с борта на борт, как пароход от удара большой волны; впереди светлыми пучочками обозначались разрывы зенитных снарядов. А снизу вверх к самолету жадно торопились огненным, несущим смерть пунктиром желтые, зеленые и красные пулеметные очереди.

Что-то удушливое и тошнотворное подступило к горлу.

Прожектор погас, и пилот сейчас же увеличил обороты мотора. Замолкла и стрельба. Гитлеровцы, видимо, ожидали налета на свой передний край и, убедившись, что их опасения напрасны, успокоились.

Самолет, набирая высоту, углублялся во вражескую территорию.

Пилот смотрел вниз. Там, время от времени включая фары, пробирались невидимые с воздуха автомашины. И только по их огням можно было определить, что самолет шел над шоссейной дорогой, которая служила ориентиром.

Туманова вытянула шею и посмотрела на пилота. Он уверенно держал штурвал и спокойно вел машину. Порою казалось даже, что он спит, настолько незаметны были его движения.

Штурман, наоборот, все время двигался, поглядывал по сторонам, обращался к карте, смотрел на приборы.

Где-то далеко на юге быстрые фиолетовые росчерки молний полосовали небо, освещая на короткий миг край земли.

«Там гроза и, наверное, идет дождь», — подумала Туманова.

Прошло еще двадцать семь минут.

Из-под задней кромки левого крыла стали выплывать редкие и робкие огоньки, разбросанные цепочкой на черном фоне.

Штурман поднял планшетку и ткнул пальцем в карту: железнодорожная станция. Да, станцию трудно укрыть: выдают огни. Как ни вертись, а без семафора, без света на стрелках и на тупиках не обойтись.

Самолет отклонился от шоссе и от станции круто вправо. Огоньки исчезли. Внизу потянулись массивы лесов.

Немного спустя пилот сделал один круг, второй и, развернув машину против ветра, сбавил газ. На смену трескучему рокоту мотора пришел легко шуршащий и даже приятный шум винта, вращающегося на неполных оборотах. Высота стала стремительно падать: тысяча сто… тысяча… девятьсот… восемьсот… семьсот…

«Приготовьтесь, Юлия Васильевна, — сказала сама себе Туманова. — Подходит ваша пора».

Она взглянула вниз. Туманная дымка исчезла. Смутно обрисовывался лес. Мелькнуло что-то светлое, видимо озеро. Вокруг ни огонька, никаких признаков человека. Все мертво.

Стрелка указателя высоты приближалась к цифре 600.

Штурман поднял руку в перчатке. Пилот впервые за весь полет повернул голову.

Туманова поднялась, поправила лямки парашюта, неуклюже перевалилась через борт и, держась за него одной рукой, стала осторожно подвигаться к задней кромке плоскости. Встречный поток воздуха подталкивал ее в спину.

А внизу тьма.

Туманова остановилась. Это был ее шестнадцатый прыжок вообще и шестой в тыл врага. И все-таки было страшно. Она глубоко вздохнула, вдела правую руку в резинку, соединенную с вытяжным кольцом.

Пилот прощально помахал рукой.

— Удачи! — крикнул штурман, не отрывавший от нее глаз.

Туманова кивнула.

Затем она присела, как перед прыжком в воду, и, оттолкнувшись от ребра плоскости, бросилась в ночную пучину.

18

Косте Голованову теперь было глубоко безразлично, кто позаботится о его теле, где и как его похоронят. Он сделал свое дело. Он поступил так, как подсказала ему его чистая совесть, сердце настоящего человека. Ценой собственной жизни он спас доверенное ему дело. Тайну подполья он унес с собой, и ключ к этой тайне не могли подобрать гитлеровцы.

Но небезразлично это было подпольщикам.

Чернопятов распорядился вынести ночью тело Кости и похоронить, хотя бы во дворе, чтобы потом, в лучшие дни, перенести его на кладбище.

Но тут выяснилось, что это далеко не безразлично и гестаповцам.

Когда подпольщики из группы Калюжного, которому было поручено вынести тело Кости, повели днем наблюдение за домом Головановых, они ничего не обнаружили. Двор был пуст, дом раскрыт настежь, и казалось, что ни тем, ни другим больше никто не интересуется. Но так лишь казалось. Ночью подпольщики убедились в этом.

Они не пошли все, а послали на разведку одного очень ловкого и сметливого парня, Семена Кольцова, жившего неподалеку и хорошо знавшего и дом и двор Головановых. Того самого Кольцова, который принес Калюжному страшную весть о гибели Кости.

Кольцов, отлично знавший все соседние дворы, проник в сад не с улицы, а через сады, выбрал себе удачную позицию, с которой был виден вход в дом Головановых, и залег. Залег и стал наблюдать. Он пролежал почти два часа и, не обнаружив ничего подозрительного, хотел было уже подать условный сигнал своим друзьям, ожидавшим его за забором, но почему-то помедлил. Помедлил всего три — четыре минуты. И эти минуты спасли и его самого и трех других подпольщиков во главе с Калюжным.

Из дома вышел человек, в котором Кольцов, приглядевшись в темноте, сразу узнал солдата.

Он вышел тихо, постоял некоторое время, свыкаясь с мраком ночи, и прошел к воротам, бесшумно шагая.

У ворот он задержался.

Кольцову пришла в голову мысль прокрасться к солдату и расправиться с ним. Для Кольцова это не составляло никакой трудности. Если он, выполняя приказ подполья, смог уничтожить среди белого дня следователя криминальной полиции и удачно скрыться, то уж за исход этого поединка мог поручиться. Но голос рассудка остановил его.

«Пусть себе стоит, — рассуждал Кольцов, — а когда пойдет обратно, я его тихонько пристукну. И Костю вынесем».

А солдат все стоял, вырисовываясь черным пятном на серых воротах. Он чего-то ожидал.

Потом тень шевельнулась, двинулась, и Кольцов услышал скрип калитки. Солдат вышел на улицу. И сразу же за этим раздалось мяуканье кошки. Но имитация была до того неудачна, что Кольцов сразу сообразил: крику кошки неумело подражал солдат. Но зачем ему это понадобилось?

Это выяснилось очень скоро.

Вновь скрипнула калитка, и теперь уже в нее вошли пять человек. Они, осторожно ступая, пересекли двор и остановились у входа в дом. Один из солдат легонько постучал автоматом в стену, и из дома показались еще три человека.

Не обмолвившись между собой ни единым словом, солдаты постояли несколько секунд, затем четверо пришедших скрылись в доме, а четверо вышедших из дома покинули двор.

«Засада! — догадался Кольцов. — Они ждут нас, сволочи… Эх, если бы у меня была хотя бы паршивенькая гранатка!»