— Не надо писать роман, всего несколько ключевых слов. Хочу побольше о тебе узнать. Ведь тебе столько всего пришлось пережить.
Скрестив руки, он ждет, что я отвечу.
— Сколько раз мне повторять? — слышу я собственный голос. — Я ничего не пережил. Ничего не переживаю. И не хочу переживать!
Про себя я принимаюсь считать. Медленно и долго. Мысленно рисуя белые цифры на все светлеющем холсте. До тех пор пока эта жизнь, эта ее часть не закончится и не наступит новая.
Доктор-неумейка смотрит на часы. Ему пора, он разворачивается и, довольный собой, удаляется в актовый зал. Я провожаю его взглядом и вижу, как Ниф-Ниф, Нуф-Нуф, Наф-Наф и Хаким чапают в направлении физкультурного зала. Это одно из любимых мест Метье. Но Метье еще не вернулась из ожогового центра в Бейфервяйке, и физкультурный зал превратился сейчас в облагороженную пивнушку.
По-видимому, сегодня там разрешено курить «суперрасслабляющее дерьмо». Долю секунды я сомневаюсь, не присоединиться ли мне к ним. Но из актового зала доносится заключительный аккорд песни «Nothing compares to you»[17], значит, теперь и там тоже затеплилась жизнь.
15
В актовом зале четверо охранников режутся в карты. Я встаю у них за спиной и наблюдаю за игрой. Минут через пятнадцать меня приглашают занять место одного из охранников. Разговор ведется о футболе. Более незатейливого времяпрепровождения не придумать. Между тем диджей уже завел попурри из хитов девяностых. Инструкторши зазывают всех на танцплощадку, и спустя какое-то время им, похоже, это удается. Когда мой напарник во второй раз тайком и как бы нечаянно мухлюет, мне надоедает играть. «Милли Ванилли»[18] поет: «Girl I’m gonna miss you»[19], а я озираюсь по сторонам в поисках инструктора нашей группы, который мог бы отвести меня в мою комнату. Я хочу спать. Не помню, был ли когда-нибудь такой период, когда бы я не чувствовал себя усталым. Завтра, скорее всего, снова наступит новый день. Я благодарен охранникам, которые не пытаются меня отговорить. Ведь они тоже просто отсиживают свое время. Но стоит мне встать, потянуться и зевнуть, как меня возвращает к реальности истошный крик.
Охранники тут же вскакивают, музыка обрывается. Инструкторы полукругом загораживают дверь, чтобы никто не покинул актовый зал. Но я уже в коридоре. Крики слышатся со стороны физкультурного зала (откуда же еще?). Слева и справа меня обгоняют охранники. В руках у них полицейские дубинки. Только бы не Хаким, надеюсь я. Кто-то бежит, падает, и снова топот. Один из карточных охранников прижимает меня к стене.
— Остаться здесь. Не вмешиваться.
Только бы не Хаким.
Крик переходит в безудержный плач. Я слышу, как Лекс ругается:
— Отпусти меня, падла! При чем тут я?
Дана вытаскивают за ноги из зала. Его лицо в крови. Закованного в наручники Рула толкают вперед.
— Я хотел ему помешать, ведь он чокнутый!
Хакима по-прежнему не видно. Какое-то время из зала доносятся лишь голоса, переговаривающиеся по рации. И тут я вижу, как он несется по залу. В чем мать родила, с двумя хоккейными клюшками из красного пластика в руках. Снова крик. Вопит девушка, судя по всему, смертельно напуганная. В зале зажигают полный свет, и я вижу, как Хаким принимается избивать клюшкой охранника. Улучив момент, девушка мчится к двери. Но слишком торопится и спотыкается. Ей помогают подняться. Хакима нигде не видно.
— Он за теми шкафами, — говорит кто-то. Еще одна партия охранников устремляется в зал.
Кричащей девушкой оказывается Грейтье, инструкторша по оформлению праздника. Грейтье, Шинейд О’Коннор. Ее лицо в крови, одежда сорвана с тела. Грудь в царапинах. Она не произносит ни слова, только рыдает, двое коллег уводят ее наверх.
Крики продолжаются. Еще не конец. Лекса, без сознания, уволакивают под мышки из зала. И тоже заключают в наручники. Хаким еще прячется, думаю я, и пытаюсь зайти внутрь, но меня оттесняют назад.
— Брось палку! — слышу я, а в ответ на непонятном языке звучат причитания Хакима.
Снова крик. И удар. Кто-то падает на пол. Я слышу, как охранники пинают ногами тело Хакима. Как они бранятся. Хакима я больше не слышу. Я больше вообще ничего не слышу.
III
16
6:29. День сурка! Даже вверх тормашками мой будильник показывает то же время. Между тем ничего не меняется, и вот уже на дворе март. Сегодня у меня день рождения. Моему радионадзирателю не стоит этого знать, поэтому я переворачиваю его дисплеем к стене, после чего выражаю соболезнования своему отражению в зеркале.
— Больше семидесяти тебе не дашь. Так держать, старик.
За завтраком ораторствует Метье. Вчера она вернулась из реабилитационного отделения. На ней бумажное платье, которое я в ее отсутствие от нечего делать разрисовал цветочками, и бирюзовая косынка. С собой у нее «Либелле»[20] (наверняка январский номер 1983 года), и она просвещает одногруппников на предмет их знаков зодиака. Как славно, знаки зодиака. Очередной ярлык.
Завидев меня, она радостно хлопает в ладоши:
— А ты кто? Кто ты по знаку зодиака?
Вздох.
— Телега с асцендентом в Арбузе. Меня нагружают все кому не лень, но я умудряюсь остаться сладким и сочным.
Надеюсь, я удовлетворил ее любопытство, но, похоже, ей этого мало.
— Нет, таких здесь нет. Когда ты родился? Когда у тебя день рождения?
Инструктор тут же пользуется моментом, чтобы обратить на меня всеобщее внимание (только не надо петь, пожалуйста).
— Ты же прекрасно знаешь, Метье. Сегодня! У него сегодня день рождения.
Вся группа затягивает поздравительную песню, а мне хочется спрыгнуть с какой-нибудь высоты или исчезнуть. Хочется тишины. Покоя. Хватит.
— Хватит, спасибо, — изрекаю я. — Сегодня я угощаю, а тот, кто сию минуту не прекратит петь, не получит ничего.
Тишина.
— В таком случае ты Рыба, — говорит Метье. — У Рыб сегодня особенный день, они…
— Собираешься на рыбалку? — От Гровера ничего не утаишь. — Можно мне с тобой? Обожаю рыбалку.
Песня напрашивается сама собой. Спасибо, Гровер.
— «На рыбалке у реки тянут сети рыбаки…»
17
Хакима перевели в другую больницу. С максимально интенсивным наблюдением. В тот злосчастный вечер он опрокинул почти целую бутылку рома и вдобавок обкурился. Что не ускользнуло от чуткого внимания Массимы Фортуны. В заявлении «трех поросят» (ставшим всеобщим достоянием из-за того, что кто-то из инструкторов забыл его возле принтера в другой группе) было написано, что взор Хакима затуманился и совершенно голый он прыгнул на бедную девушку. Только после того как он немного ослабил хватку, девушка стала звать на помощь. С четырьмя переломанными ребрами, сотрясением мозга и сломанной челюстью Хакима доставили в больницу. Грейтье в «Радуге» больше не работает.
Ниф-Ниф, Нуф-Нуф и Наф-Наф провели неделю в карцере. Выслушав их чистосердечные признания, им разрешили вернуться в группу, но лишили всех привилегий. По их словам, наркотики и алкоголь добыл Хаким. Косяк они приняли за папиросу. И сделали все возможное, чтобы остановить Хакима, но у них ничего не вышло.
Два дня назад мы получили от Хакима открытку.
— Здесь восхитительно! — было написано на обратной стороне. — В комнате есть PlayStation, а работать положено всего два часа. Расслабон. Никакой групповой терапии. Никакого сада. Спокуха. Напишите мне ответ? Пожалуйста! Буду ждать!
18
После завтрака мы с Гровером идем в сад. Не знаю, почему он мне импонирует. У него есть что-то от преданной неуклюжей собаки. К тому же беззубой. Гровер — добродушный пес. Он окружен аурой спокойствия. Может, потому, что он начисто лишен претензий. Он не преследует никаких целей и ни о чем не мечтает. Мне это знакомо. Гровер знает, что никогда не выйдет на свободу. Ему не надо работать над собой. Он со всем соглашается и никому не мешает. Он рабочий муравей.