Полуночник неодобрительно и даже ревниво взирал на вторгшегося в их с хозяином владения, аббат же, почесывая за ухом кота, мягко заметил приятелю, что все промыслительно, хоть не всегда слабый разум человеческий способен постичь милосердие Божье, иногда кажущееся ему карой. Разве не страдал праведный Иов? Но за грехи ли свои? Нет, во испытание веры своей и праведности, терпения и смирения своего! Анри шмыгнул носом. Ох, дай Бог, чтобы и его кара сменилась милостью Божьей, ведь даже в доме своём нет ему покоя и сочувствия. Сестрица его, мадемуазель Алисия, ведущая его хозяйство, узнав о гибели Люсиль, заказала благодарственный молебен! Подумать только! Какая черствость и мстительность… Аббат удивился. Но почему? Оказывается, Алисия упорно сватала ему свою подругу, Паолин де Тессей, но той уже тридцать, а он увлекся Люсиль, которая сестрице не нравилась до отвращения. Она имела наглость утверждать, что его невеста не имеет ни подлинной скромности, ни веры! Ох уж эти женщины, ох, языки…

Аббат, к удивлению Анри, встал на сторону сестры Кастаньяка. Паолин его прихожанка, девица прекрасная, долгие годы преданно ухаживала за больным отцом, поэтому и не вышла замуж. Напрасно Анри пренебрег столь добродетельной особой. Сестра права, он поступил не лучшим образом, выбрав невесту на восемнадцать лет моложе. Это неразумно. Юность глупа, легкомысленна и подвержена соблазнам, но зрелость тверда в истине. Вот эту-то достойную девицу ему и надлежит выбрать в жёны.

Анри растерянно уставился на друга, мигая и закрываясь рукой от каминного пламени.

— Что ты говоришь, Жоэль? Ведь Люсиль ещё даже не покрыта землёй! Как я могу?

Аббат был настроен твердо. Он устал и хотел спать.

— Не строй из себя вдовца, когда и мужем-то не был. В конце Адвента сделаешь предложение девице Паолин, после Рождества я вас повенчаю. — Аббат резко поднялся и задул свечу.

Растерянный Кастаньяк оторопел. Что происходит? Аббат Жоэль, всегда такой кроткий и милосердный, сострадательный и добросердечный…Он даже не сказал ни одного сочувственного слова о бедняжке! Точь в точь как этот чертов Камиль де Сериз, которого Анри встретил в похоронной конторе. Тот имел наглость даже глумливо заметить ему, что невинность не означает отсутствия вины, но порой есть вина сугубая…

— Что? — изумленно спросил аббат, поднявшись с подушки. — Что ты сказал?

Анри не заметил, что опьянев, думал вслух. Он досадливо уточнил:

— Да этот enfant de pute, Сериз, смеялся сегодня. Урод чертов, говорят, по самым низким вертепам шляется, где проститутки по десять су… В обществе всё вокруг девиц ходит, облизывается, да к то ж на такого урода посмотрит-то? Дрожь ведь берёт… Говорят, он пытался и насиловать девиц… Так, по крайней мере, болтал спьяну Жофрей де Треллон, уж не знаю, правда ли? Ему, конечно… и налгать-то… ничего… не стоит… Хоть, может, и нет… Кто же добровольно пойдет за Сериза-то? — Голос Анри становился всё тише, и наконец, умолк.

Де Кастаньяк заснул.

Зато аббат резко поднялся на постели, снова испугав кота. Сна не было. Сердце колотилось гулко и отчетливо. Анри не был собирателем сплетен, чаще умудрялся не знать того, что было известно всему свету. И если говорит, что слышал подобное от Треллона, откровенного развратника, прихлебателя принца Субиза, то это правда. Не это ли имел в виду Камиль тогда, в тот единственный раз, когда броня спесивого высокомерия и похвальбы своей порочностью на минуту сползла с него? «Ты многого не знаешь обо мне…», обронил он тогда.

Аббат недоумевал. Он взбил подушку, подвинул её к пологу постели, сел, прислонившись к ней спиной, и уставился в пламя камина. Мысли его текли нервно и судорожно. Тяга к непорочным девственницам свойственна мужчине, ибо служит выражением потребности первенства обладания, желанием властвовать, преодолеть сопротивление, это знак господства и мощь силы. Но ему казалось, что именно Камиль должен избегать этого, если память о Мари хоть что-то для него значит. Для него дефлорация не должна быть возбуждением, но напоминанием о сотворённой мерзости. Может ли он тяготеть к подобным воспоминаниям и услаждаться ими? Как можно? С годами, как понял аббат, тот обрёл двуличие и изворотливость, но неужели распад зашёл так далеко, что в самом мерзостном из своих деяний он начал черпать силы для разврата и стимулы для сладострастия?

Именно эти соображения, хоть и непроговариваемые, но понятные без слов, уразумел Жоэль, до сих пор мешали ему поверить в причастность де Сериза к творящимся мерзостям, хотя иногда эти странные подозрения и мелькали.

Неожиданно его пробрало холодом. Услужливое воображение нарисовало картинку: Камиль де Сериз, саркастично улыбаясь, бросает ему из кареты: «Значит, девица приходила исповедоваться? Просто прелестно. Полночная исповедь, как романтично…Как же ты сохранил целомудрие, а?» «Как же ты сохранил целомудрие…» А откуда он знает? Не потому ли, что два часа спустя овладел Люсиль? Аббат в ужасе вскочил, чуть не налетев впотьмах на постель Кастаньяка. Люсиль, вероятно, позаботилась о том, чтобы встретить бракосочетание целомудренной… Но нет, не может быть… Он имел в виду… имел в виду… Нет. Дело в другом. Камиль наблюдал за мадемуазель де Валье и чутьем порочного человека гораздо раньше, чем он сам, понял, кто такая Люсиль! В этом-то всё и дело. Да, отсюда и эта уничижительная для покойной фраза: «полночная исповедь…» Камиль знал Люсиль, и знал хорошо. Точно ли ему, Жоэлю, предлагалась невинность, или уже пятикратно восстановленный добрым врачевателем «цветок добродетели»? Не была ли Люсиль любовницей де Сериза? Он бы этому не удивился. В отношении Люсиль аббат вообще ничему не удивился бы. Но если она была любовницей Камиля — зачем же тогда де Серизу шляться по грязным притонам? Почему Кастаньяк назвал Сериза уродом? И Розалин говорила… Точно ли он был любовником Люсиль? Сам он не замечал с её сторону никаких знаков внимания к Серизу, но ведь тайные связи никто и не афиширует…

Да, Камиль лгал ему. Никаким женским вниманием он не избалован. Жоэль попытался взглянуть на Сериза, отрешившись от многолетнего знакомства. Он сказал когда-то ди Романо, что Камиль некрасив лишь по сравнению с ним… Можно ли его назвать уродом? Но тут аббат почувствовал, что силы оставляют его. Всё. Довольно для всякого дня своей заботы. Ему надоело копаться в этой мерзости. Вот оно, великое преимущество сословия монашествующих — мерзость мира скользит мимо них, не задевая, ибо что может утратить ничего не имеющий? Не по зубам скорбям человеческим необремененный суетными связями житейскими! Жоэль снова деловито взбил подушку, улегся, натянул теплое стеганое одеяло, подвинув к себе любимого кота, прочитал молитву и под тихий храп Кастаньяка быстро заснул.

Глава 4. «Для разума, лишенного страха Божия, наличие резона — это повод для убийства, мадам…»

…Следующий день был тягостен. Герцог не поскупился. Похоронная роскошь буйствовала: в доме были установлены серебряные статуи и цинковые вазы, в которых пылал зеленый огонь, позолоченные канделябры, напоминающие пауков, опрокинутых на спинки и держащих лапками зажжённые свечи, струили ароматы розмарина и лимона, а в храме гремели бури рокочущего органа и скорбное величие церковных песнопений, но весь этот антураж, призванный возвысить жалкое великолепие церемонии, только усугублял для аббата его кощунственный кошмар.

Церемония похорон осложнилась холодным ноябрьским дождём, воистину, il pleut des hallebardes, девицы не смогли даже выйти из карет проститься с подругой, ибо земля под ногами превратилась в вязкое и скользкое месиво. Служащие кладбища установили перед ямой небольшой деревянный помост, но на нём стояли только мужчины, причём, это было верно даже в доподлинном значении слова — Шарло де Руайан простудился, а Бриан де Шомон не пожелал перепачкать туфли и остался в карете. Герцог де Конти оказался заботливым и исполнительным другом, всё было организованно чин по чину — от выноса гроба до отпевания, помешала только погода, но все понимали, что этому ведомству заплатить нельзя. Что до Камиля де Сериза, то он спешил по делам к нотариусу и был даже доволен, что ливень сократил церемонию.