Это было нетрудно — аббат и не думал преследовать де Сериза или досаждать ему.

Между тем фамильные связи открыли аббату двери лучших домов, и вскоре он стал завсегдатаем салона маркизы де Граммон: особняк её был недалеко от его дома, хозяйка была особой зрелых лет, обстановка уютной и спокойной, люди приходили солидные. Вскоре де Сен-Северен с некоторым удивлением заметил, что обрекая себя на встречи с ненавистным соперником, туда весьма часто заходит и де Сериз…

Сейчас де Сен-Северен с тревогой подумал, что не может определить, что именно обеспокоило его. Неужели только мерзкое в порочной гримасе лицо де Сериза? Он ничего не знал о том, как Камиль жил все эти годы, но полагал, что тот мало изменился. Что уронил Камиль недавно в гостиной? «Мораль лишь измучила и истерзала слабые и легковерные души, но не смогла удержать никого, увлечённого сильной страстью…»

Что ж, страсть мсье де Сериза Жоэль уже видел. И, похоже, теперь эта страсть стала подлинно укоренившейся привычкой, а значит, управляла уже самим Камилем. Улыбка де Сериза над гробом несла отпечаток застарелой порочности, Жоэль, священник, всегда старавшийся постичь движения душ сынов человеческих, неоднократно встречал такую на лицах отъявленных распутников. К тому же краем уха де Сен-Северен слышал в обществе молву, что де Сериз слывёт человеком безнравственным, которого разумная мать никогда не оставит наедине с неопытной дочерью. Это проронил в разговоре с ним самим Одилон де Витри, человек, в порядочности которого аббат никогда не сомневался.

И всё же… Градации падения, длительность распада нераскаянной души неотчетливы и туманны, но Жоэль не верил, что де Сериз мог стать убийцей. Что-то мешало принять это, причём это «что-то» было совсем рядом, как и улыбка Камиля над гробом.

Ну да! Улыбка. Камиль, улыбаясь, щелкнул по носику Стефани де Кантильен… Нежность и лукавая насмешка, нечто подлинно братское проступило в ту минуту в Камиле. Так улыбаться можно, сохранив если не душу, но хоть осколок человечности. Это не Камиль. Просто померещилось. Скорее всего, уже с облегчением думал отец Жоэль, Камиль де Сериз домогался Розалин де Монфор-Ламори, но получил отказ. Священник замечал, что она действительно пренебрегала вниманием и настойчивыми ухаживаниями Камиля. Сейчас, при мысли, что она кем-то осквернена и умерщвлена, Камиль испытывает свойственное порочным людям мстительное злорадство — отсюда и эта мерзейшая улыбка…

Только и всего. Только и всего…

Глава 7. «Контраст противоположностей становится особенно разительным, если их поставить близко друг к другу…»

За окном уже совсем стемнело. Жоэль набросил плащ и вышел на улицу — сидеть одному взаперти наедине с неприятными мыслями не хотелось. Сначала направился на Итальянский бульвар, некоторое время бродил там, потом неторопливо миновав биржу со стороны бульвара, присел на скамью, выбрав не ту, что была в круге фонарного света, но почти потерявшуюся в зарослях вечнозеленого самшита.

Он обрадовался возможности обелить Камиля. Аббат был мудр, но этой тайны собственной души не постигал. Этот человек лишил его земного счастья и плотского наслаждения, ранил подлостью сердце. Но видя его, Жоэль неизменно грустнел и страдал, и почему-то влёкся к нему горестной жалостью. Отец Доменико ди Романо, его духовник в Риме, которому он несколько лет назад рассказал о случившемся, выслушал Жоэля напряженно и внимательно, поминутно окидывая исповедующегося ему бездонным и сумрачным взглядом. Наконец проронил спокойно, уверенно и чуть иронично.

— Джоэле, мальчик мой, ты или одарён светлым даром бесстрастия и высшим из даров — непостижимым и сверхчеловеческим — любовью к врагам своим, и тогда ты — свят, или же в тебе — изломанность и искажённость куда большая, нежели в твоём Камилло. Такой излом чреват страшным взрывом затаённой ненависти. Он может разорвать тебя в клочья, мой мальчик, если выйдет наружу… Ты сумел простить ему такое? Подлинно ли ты возлюбил его?

Жоэль вздохнул, но не отвёл от учителя взгляд.

— Вы полагаете, отец Доменико, что я ненавижу его, но не понимаю этого? — он задумался, пытаясь осмыслить и сказанное, и свои чувства. — Тогда душа моя воистину бездонна и я сам не могу понять себя. Я думал, что мне… жаль его.

— Да, он подлинно жалок, его отвергли, ему предпочли тебя, он был не любим… Сегодня меж вами нет предмета вражды, но в его воображении ты снова торжествуешь над ним… Он не может смотреть на тебя свысока, ты подавляешь его… Это помогает тебе… — глаза отца Доменико впивались в его лицо.

Жоэль искренне удивился. Он никогда не думал об этом.

— Нет… Я не хочу никакого торжества над ним.

— Он кажется тебе слишком ничтожным. Торжество над презираемым презренно и не нужно тебе?

Жоэль покачал головой.

— Камиль не ничтожество. Он изощренно умён и весьма даровит, и ни в чём никогда не уступал мне, кроме…

— Кроме?..

— Кроме того, в чём нет ни малейшей моей заслуги…

— А, — усмехнулся отец Доменико, — понимаю. Он некрасив?

Жоэль пожал плечами.

— Он некрасив, когда я рядом. Бонавентура прав. Контраст противоположностей становится особенно разительным, отец мой, если их поставить близко друг к другу. Сам же Камиль просто не может быть назван красивым. И все.

Ди Романо улыбнулся.

— Не высокомерие ли истинного превосходства, свойственное и самым смиренным, говорит в тебе, сын мой? Недооценка себя есть такое же отклонение от истины, как и переоценка. Ты смиренен, но умён, и не можешь не понимать, что данный тебе дар богоподобной красоты возвышает тебя над другими…

Лицо Жоэля передернулось.

— Моя красота, отец, и всё, чему она могла бы послужить — отдано мной Богу. Я не хочу возвышаться ненужным мне…

Отец Доменико помрачнел.

— Я не замечал в тебе жалкой двойственности характера, убожества перекошенных душ, тайного влечения к ненавидимому… Ты казался мне цельным. Простишь ли ты мне, мальчик, два последних вопроса…

Жоэль, снова встретившись глазами с духовником, кивнул.

— Я знаю вашу любовь ко мне…

— Тогда скажи, когда ты говоришь, что этот человек тебе дорог, человек, чьё преступление изменило стези твои, осквернило твою душу и погубило ту, которую ты любил, не чувствуешь ли ты, что тебя… плотски влечёт к нему? Не отвечай сразу, но выслушай и второй вопрос, — резко обронил святой отец, заметив, что Жоэля снова слегка передернуло. — Подлинно ли ты любил ту, коей тебя лишили?

Жоэля покоробило, но он не возмутился духом, а лишь задумался. Помедлив несколько минут, тихо и рассудительно проговорил.

— Я влёкся к ней всей душой. Хотел ли я её плотски? Да, хотел. Мечтал об алтаре и обо всем, что должно последовать после, хотел, чтобы она родила мне детей, хотел умереть с ней в один день. Сильнее её я любил только однажды… один день… мне было двенадцать, тогда болел отец, я молился в нашей домовой церкви. К утру отцу полегчало, врач сказал, что он поправится. Я вышел в сад. Помню шорох листвы и росу на траве. Луч солнца ослепил меня, и в его лучах я увидел Лик Христа. Он улыбался мне. Во мне загорелось пламя. Я пламенел в этой любви. Боль сердца и слезы. Не помню, сколько это продолжалось — мгновение или часы. Времени не было. Потом все тихо ушло, растаяло во мне. Но это было давно. Любил ли я Мари… — Жоэль смотрел в небо. — Любил.

— Ты посягал на неё?

Жоэль опустил голову.

— Нет. Лишь на себя.

Не поднимая глаз, духовник заговорил.

— Ты не ответил на мой первый вопрос, Джоэле. Ты не расслышал его?

Жоэль с улыбкой пожал плечами.

— Я понял вопрос. Мысль о соитии с мужчиной вызывает во мне брезгливую оторопь. Меня никогда плотски не влекло к Камилло. — Улыбка вдруг пропала с его губ, — Но… влечение… да, я чувствовал. Это… было. — Он жалко улыбнулся, — Я всегда хотел иметь друга. Но равен мне был только он… Равенство умов, равенство духа… Я… я холоден. Всегда замечал это. Я не умею вспылить, разгневаться, меня трудно оскорбить. Другие не таковы. А он… пламя. Я недоумевал, считал его нервным, чрезмерно страстным, но… да, меня влекло к нему.