Наконец через длиннейший промежуток времени, показавшийся ему вечностью, раздался звонок в дверь и вошли счастливые, голодные, как волки, Мендель и Гиллэм.

— Крючок, леска и грузило, — сказал Гиллэм. — Но пусть тебе все Мендель расскажет — ему пришлось сегодня основательно потрудиться. Мне оставалось лишь подсечь.

Мендель не заставил себя упрашивать, рассказав обо всех перипетиях обстоятельно и аккуратно, уперевшись взглядом в пол в нескольких футах перед собой и немного склонив набок голову на худой шее.

— Она села на поезд 9.52 и доехала до вокзала Виктория. В вагоне я держался в стороне и подхватил ее, когда она проходила турникеты. Потом она взяла такси до Хэммерсмита.

— Взяла такси? — перебил Смайли. — Она, видно, совсем обезумела.

— Что ты, сделала стойку, как коброчка. Однако для женщины она ходит довольно быстро, а по платформе вообще почти бежала. Вышла на Бродвее и пошла пешком до Шеридан-театра. Попробовала двери в кассу, но они были закрыты. С мгновение постояла в нерешительности, потом повернула обратно и прошла сотню ярдов до кафе. Заказала себе кофе, причем, заметьте, заплатила сразу. Минут через сорок вернулась к театру. Касса была открыта, я нырнул в очередь за ней. Она купила два билета в задние ряды партера, ряд Т, места 27 и 28. Когда вышла из театра, то положила один билет в конверт и заклеила его. Потом она отправила конверт. Я не видел адреса, но марка была шестипенсовая.

Смайли сидел очень неподвижно и тихо.

— Интересно, — произнес он наконец, — интересно, придет он или нет.

— Я появился на сцене около Шеридан-театра, — вступил Гиллэм. — Мендель усадил ее в кафе, позвонил мне и опять вернулся в кафе.

— Мне тоже захотелось кофе, — продолжил Мендель. — Мистер Гиллэм потом ко мне присоединился. Когда я пошел в кассу стоять в очереди, он остался в кафе и вышел оттуда попозже. Это была вполне приличная работа, не волнуйтесь. Она сейчас, как сумасшедшая коброчка, я в этом уверен. Но подозревать что-то у нее нет ни малейшего повода.

— Что же она сделала потом? — спросил Смайли.

— Возвратилась прямо на вокзал Виктория. Мы ее предоставили себе самой.

С минуту они помолчали. Затем Мендель спросил:

— Что мы делаем дальше?

Смайли моргнул, глянул серьезно в серое лицо Менделя и сказал:

— Как это что? Заказываем билеты на вторник в Шеридан-театр.

Они ушли и оставили Смайли наедине с его размышлениями. Ба, да ведь он совсем забыл разобрать накопившуюся за время его отсутствия кипу корреспонденции. Рекламные проспекты, каталоги от Блэквелз, счета, квитанции, гороховые купоны, футбольные анкеты и несколько личных писем — все это так и лежит на столике в холле. Он перенес всю кипу в гостиную, поудобнее устроился в кресле и начал поочередно вскрывать конверты — в первую очередь частную корреспонденцию Одно из первых писем, к его удивлению, было от Мэстона, и он прочел его с чувством, близким к растерянности.

«Дорогой Джордж,

Я был чрезвычайно огорчен, когда услышал от Гиллэма о случившемся с Вами досадном происшествии, и искренне надеюсь, что к этому времени Вы благополучно оправились от своей травмы.

Вы, должно быть, помните, как под влиянием обстоятельств момента Вы написали мне прошение об отставке, как раз перед постигшим Вас ударом, и я хотел бы сообщить Вам, что ни в коем случае не принимаю его серьезно. Иногда, в те времена, когда события довлеют над нашими поступками, страдает наше чувство перспективы. Но старые, закаленные во многих битвах ветераны — такие, как мы с Вами, Джордж, — мы не теряем нюха, и нас не собьешь со следа. Надеюсь увидеть Вас вместе с нами, как только позволит Ваше здоровье, а тем временем разрешите продолжать считать Вас старым и верным членом нашего коллектива».

Смайли отложил письмо в сторону и принялся за следующее. Только какое-то мгновение он, не узнавая почерка, тупо смотрел на швейцарскую марку и на писчую бумагу дорогого отеля. Неожиданно он ощутил слабость, зрение его слегка затуманилось, и в его пальцах едва хватило сил, чтобы надорвать конверт. Что ей нужно? Если денег, то она может располагать всеми его сбережениями. Деньги были его собственные, Смайли мог ими распоряжаться так, как ему заблагорассудится: если ему доставляет удовольствие тратить их на Энн, он вполне может себе это позволить. Больше у него не осталось ничего такого, что он мог бы дать ей, — она забрала все еще много лет назад. Забрала его смелость, его любовь, его сочувствие, уложила их беспечно в свою шкатулку для драгоценностей, чтобы рассеянно перебирать иногда во время жаркой кубинской сиесты, когда время под тяжелым палящим карибским солнцем тянется так долго, забрала, может быть, и для того, чтобы трясти всем этим перед глазами очередного любовника или сравнивать их с подобными же побрякушками, которые ей оставляли другие и до, и после него.

«Мой милый Джордж,

Я хочу сделать тебе предложение, неприемлемое ни для одного джентльмена. Я хочу вернуться к тебе.

До конца этого месяца я буду жить в Баур-о-Ляк в Цюрихе. Пожалуйста, подай мне весточку.

Энн».

Смайли взял конверт и посмотрел с обратной стороны: «Мадам Хуан Альвида». Нет, такое предложение он принять не мог. Ни в каком сне невозможно спокойно воспринять ее бегство с этим сахариновым латинцем. Особенно запомнилась Смайли его улыбка, словно вырезанная на апельсиновой кожуре. Как-то случайно он увидел в ролике новостей сюжеты о победе этого Альвиды на каких-то там гонках в Монте-Карло. Отталкивающего вида самец с большими волосатыми руками. В защитных очках, с лоснящимся от пота и машинного масла лицом, в идиотском лавровом венке, этот тип поразительно напоминал ему гориллу, свалившуюся с дерева. На фоне белоснежной тенниски, оставшейся незапятнанной после гонок, особенно бросались в глаза эти мохнатые обезьяньи ручищи! Смайли вспоминал это зрелище с чувством омерзения и сейчас заново его ощутил.

Вот тут вся Энн: подай мне весточку. Нравится ли тебе твоя жизнь? Погляди на нее — можешь ли начать ее заново — и подай мне весточку. Мне надоел мой любовник, я надоела своему любовнику, давай я снова сотрясу твой мир — мой собственный мне надоел. Я хочу вернуться к тебе… Я хочу, я хочу…

Смайли встал на ноги, все еще держа в руке письмо, и снова подошел к фарфоровой группе. Он постоял несколько минут, разглядывая маленькую пастушку. Она была так прекрасна.

15. Последний акт

Шеридановская трехактная постановка «Эдварда II» шла при аншлаге. Гиллэм и Мендель сидели на приставных стульях с самого края амфитеатра, который образовывал широкую подкову, концами своими обращенную к сцене. Левый край амфитеатра был единственным местом в зале, откуда достаточно хорошо просматривались последние ряды партера. Одно пустое место отделяло Гиллэма от шумливой, агрессивно настроенной компании молоденьких студентов.

Он задумчиво смотрел вниз на беспокойное море голов и трепещущих программок, особенно сильно волнующееся там, где опоздавшие зрители пробирались к своим местам. Эта картина напоминала Гиллэму восточный танец, когда малейшее, почти незаметное движение руки или ноги заставляет неподвижное тело колыхаться, отдаваясь во всех его членах. Время от времени он кидал взгляд на задние ряды партера, но там пока не было никаких признаков появления Эльзы Феннан или ее гостя.

В самом конце записанной на фонограмму увертюры он снова бросил быстрый взгляд в сторону последнего ряда, и сердце его сделало внезапный скачок: он увидел Эльзу Феннан. Она сидела прямо и неподвижно и смотрела вперед, только на сцену — ни дать, ни взять девочка на уроке хороших манер. Кресло справа от нее все еще пустовало.

Снаружи, на улице, к театральному подъезду торопливо подкатывали такси, и совершенно одинаково опаздывающие, и те, кто при деньгах, и те, кто без них, торопливо рассчитывались, переплачивая шоферам такси, а потом минут пять искали билеты. Такси, в котором сидел Смайли, миновало театр и высадило его у Кларендон-отэля, он вошел в него и сразу же направился вниз, где находились столовая зала и бар.