Больше всего боясь, как бы враг его не обернулся, и самого себя боясь тоже, Добрыня поднял тяжелую саблю. Сердце билось так громко, что ничего больше не было слышно. Затылок врага, еле прикрытый жидкими, смазанными салом косичками, так и просил удара. Добрыня обеими руками поднял саблю и ударил.
Но в последний миг, пересыпая найденное серебро в свой мешочек, Тюлгу бросил вороватый взгляд: не идет ли большой — и успел заметить этот удар.
Все-таки он был воином: быстрым движением вскинув руку, он принял удар по касательной. Но сабля все-таки добралась до мяса, хоть и не перерубила кость. Потекла кровь. Тюлгу с криком отпрыгнул. Мальчик стоял как взрослый, подавшись телом вперед, выставив левую ногу для упора. Стоял и смотрел остановившимися глазами.
Еще один поганый, удивленно цокая языком, оставив мешок, направился к мальчику, на ходу вынимая свою кривую саблю. Его остановил окрик большого половца. Тот, с богатым окладом от иконы под мышкой, подошел поближе и, не обращая внимания на Тюлгу, который стал показывать ему свою рану, остановился перед мальчиком и уставил на него свой узкий смешливый взгляд.
— Ай, урус! Храбри! — одобрительно сказал он.
А мальчик вдруг выронил саблю на снег. Тогда большой половец, отложив иконное серебро, снял с пояса свернутый кольцом длинный кожаный шнур, подошел к мальчику, быстро и умело связал его, как у себя в степи, наверное, вязал молодых диких коней.
Но Добрыня этого уже не почувствовал. Он спал.
Глава 6
Пиры и охоту пришлось временно оставить — угроза была слишком велика. Всеволод знал, что настоящей причиной, может быть даже не осознаваемой противником, были вовсе не честолюбие Мстислава и Ярополка, не гордость и буйный нрав рязанского князя Глеба. Это старая княжеская Русь, почувствовавшая опасность, сопротивлялась своей новой судьбе, не желала ее и боялась. Новая же судьба состояла в том, что наступали небывалые времена единовластия, когда придется всем подчиниться силе владимирского князя, строить свою жизнь не по собственному хотению, а по его воле. Такой жизни строптивые князья уже понюхали при князе Андрее, а теперь, казалось, возвращаются прежние времена. Молодой князь Всеволод Юрьевич, сев на место Андрея, своего старшего брата, снова угрожал вольнолюбию княжеской Руси.
Но кое-кто думал иначе. Они как раз были не прочь встать под тяжелую руку сильного властителя. Да, придется платить подати, исполнять утвержденные государем законы, выставлять войско по его требованию, но зато в это беспокойное время можно быть уверенным; великий князь защитит, наградит за службу. В конце концов, так уж на Руси повелось — всегда среди князей был кто-то старший.
Раньше это был князь киевский. Из его рук получали и ласку и таску. Тем и заманчив был киевский великокняжеский стол, потому и желали его многие. И доставался он сильнейшему, повиновение которому могла снести даже княжеская гордость.
Нынче не тот уж Киев. Частые осады, смена князей лишили его былого величия, сильно разрушили и обезлюдили. Сидит в стольном граде Рюрик Ростиславич. Сидит, а власти не имеет. Вроде бы царствует, а сам косится на Святослава, потомка южных князей славного и владетельного рода Ольговичей. И у Рюрика и у Святослава отцы и деды, сменяя друг друга, княжили в Киеве, и долгая борьба двух родов — Ольговичей с Мономаховичами — составляла главную суть всей жизни Руси, была главным ее бедствием и привела к ослаблению и оскудению Киевского княжества.
А когда ты слаб — первыми это чувствуют твои враги, в коих недостатка нет никогда. Ослаб Киев — ослабла Русь. И вот уже король венгерский тревожит княжество Галицкое, Новгородскую землю терзают дикие чудские племена, которые недавно были тише воды, ниже травы и исправно платили дань по кунице с дыма. Конечно же поганые половцы — и лукоморские, и приднепровские, и донские — кинулись как волки на раненого лося. Да что там половцы и венгры! Свои, можно сказать, поганые, берендеи да ковуи[23], что всегда тебе служили, от тех же половцев у тебя искали защиты, селятся нагло- в твоих разоренных городах, куда ты их, бывало, пускал из милости на зимнее суровое время. Приводят с собой свои стада, рабов своих, среди которых большая часть — русские, твои же смерды, захваченные под шумок. И вот сиди, думай: твой это теперь город или нет, посылать туда тиуна за данью или уж сразу дружину на них собирать. Не то пошлешь тиуном, на сбор дани верного боярина, а обратно привезут посланные с ним рядовичи лишь голову его, завернутую в конскую шкуру. Со всем светом сражаться не будешь! Так что сильный князь-самовластец, покровитель, пожалуй, сегодня пришелся бы кстати, а что дальше — время покажет.
Весть о победе Всеволода на Юрьевском поле быстро облетела Русскую землю. Конечно, стараниями приверженцев Мономаховичей и с помощью народной поэтической склонности к преувеличениям битва эта была расписана, особенно в отдаленных княжествах, как дотоле не имевшая себе равных, а сам Всеволод представал чуть ли не в облике сказочного богатыря, собственноручно укладывающего врагов дюжинами направо и налево. И хотя в Южной Руси молодого князя хорошо знали и помнили его как бесприютного скитальца, во всем зависящего от старшего сурового брата, все же такой образ его был принят почти безоговорочно. Во многих гридницах певцы воспевали светлоликого великого князя Владимирского: от топота его коня земля дрожит, блеск его меча днем солнце затмевает. Многие сердца переполнялись гордостью за Русскую землю от своей принадлежности к этой земле, родящей таких героев.
Всеволод это хорошо понимал, особенно когда потянулись во Владимир посольства, задача которых была — помимо изъявления дружеских и даже верноподданнических чувств — высмотреть, что же он такое, этот новый великий князь, какова его сила и государственная мудрость.
Для молодого человека, еще не совсем привыкшего к власти и лестному общественному мнению, установление отношений с ближними и дальними соседями было, пожалуй, не менее трудной задачей, чем та первая победа над Мстиславом и Ярополком. Но юный годами Всеволод оказался неожиданно — даже для себя самого — опытен и мудр. Не зря, выходит, детство и юность его были лишены праздности и неги родительского дома. Чего стоил только византийский опыт — годы наблюдения за жизнью императорского двора, жизнью, полной придворного коварства и хитростей.
Подручнику Юряте было поручено набрать побольше осведомителей. Всеволод помнил слова дяди, императора Мануила: ничто так не подчиняет людей, как то, что ты знаешь о них. Делом этим занимались различные люди, большей частью купцы, везде ездящие и ходящие и знающие все обо всех. Купцам этим были обещаны немалые льготы в их торговом деле. Охотно, даже не подозревая, что выступают в качестве видоков и послухов[24], делились сведениями о том, что творится при разных княжеских дворах, безудельные князья — захудалые отростки Рюрикова древа, прибывавшие во Владимир напомнить великому князю о дальнем родстве, поискать у него службы и благополучной жизни. Сведения эти сходились к Юряте, он велел доверенному писцу из монахов их записывать и представлял государю. В итоге всегда получалось, что послы владетельных князей, едва оторвав лбы от пола, повергались великим князем в изумление, когда он с доброй улыбкой спрашивал их о том, не выздоровела ли сухая ножка у младшего сына их князя, построил ли князь новую церковь взамен сгоревшей и куда это недавно отправил он младшую дружину с воеводой, который, поди, рад был удалиться от своей сварливой супруги. Всеволод, казалось им, знал все, и заранее подготовленные хитроумные речи теряли всякий смысл.
Великий князь не просил помощи, напротив — давал понять, что может без всякой помощи один одолеть всех врагов. На княжеском дворе и в гридницах пировали и просто так сидели могучие дружинники: Юрята нарочно подбирал молодцов покрупнее, выставлял их словно напоказ, и послы понимающе переглядывались при виде такой богатырской рати.