Вот почему Добрыню и Бориса нужно было срочно же-. нить. Этим успокоить великие страшные силы: мы, мол, знаем свое место, ни на что другое не покушаемся, живем, как Бог и великий государь велят, служим верно и преданно. И ничего больше нам не надо, мы люди малые.

Любава стала готовиться к свадьбам сыновей- Но тут, через три недели после того, как освятил Успенский собор, умер старый Лука — епископ владимирский и суздальский. Юрята велел отложить свадьбы. Он, конечно, не понимал, почему надо спешить. Юрята пребывал в благодушном настроении, довольный сыновьями.

А в конце сентября умер юный князь Глеб Всеволодович. На долгое время нужно было вообще забыть о всяких свадьбах. Великий князь не выходил из дворца, не ходил даже к княгине на ее половину — сидел у себя, никого не желал видеть.

Сколько пережила Любава — было ей одной известно. Смерть младенца Глеба, которой ничто не предвещало, она поняла так: у великого князя почти одновременно родилось двое сыновей — Глеб и Любимушка. И то, что Бог прибрал Глеба, могло означать, что Любим-то и был настоящим князем, и Господь именно ему явил свою благосклонность. И если к такому же выводу придет великий князь — то не подумает ли он о маленьком Любиме со злобой? Любава трепетала. Посреди каждой ночи ее стало непреодолимо тянуть посмотреть — не случилось ли чего с сыночком? За ночь она несколько раз бегала к нему, тревожа и пугая старую Ульяну. Но сыночек спал спокойно, хорошо, за день с ним тоже ничего не случалось — и понемногу страхи покинули Любаву. Тем более что великий князь теперь едва ли думал о чем-то, кроме своей Марьюшки, уже донашивавшей нового сына.

И сын этот родился в декабре, его назвали Георгием, в честь деда — князя Долгорукого. С его рождением будто и жизнь во дворце возродилась. Видно было, что великий князь воспрянул духом, повеселел. Хотя пережитое горе сумело немного состарить Всеволода Юрьевича — он стал словно чуть ниже ростом, и морщины появились. Но на Любавин взгляд, великий князь выглядел теперь как мужчина гораздо привлекательнее, чем когда она увидела его в первый раз. Был Всеволод в расцвете сил, сам понимал это и радовался своему состоянию. Это еще больше успокоило Любаву; она знала: если мужчина, даже пусть и великий князь, доволен собой и рад жизни, он меньше способен творить зло.

А великий князь и впрямь был рад жизни, рад, несмотря на то что год оказался таким трудным. Да, он ощущал в себе великие силы, как, наверное, ощущает их всякий отец после рождения сына. Но не меньше его радовала уверенность в своем государственном могуществе. Он твердо знал, что сильнее и богаче его нет князя на Руси, а если захочет, то сможет стать сильнее всех князей, вместе взятых. И все князья это знали. И великому князю не нужно было уже воевать с ними, чтобы доказывать свое преимущество, — стоило лишь сердито взглянуть. Его мощь — не только в большой дружине. Она — во всем: в обильном плодородии земли, в красоте храмов, в богатстве и многолюдии городов и сел. В самом великом князе, наконец. В его имени, его мудрости и расчетливости, его сыновьях Константине и Георгии, его жене княгине Марье, которая родит ему сыновей. Господь не оставляет Всеволода. Ни мор, ни пожары, ни смерть детей, ни жадная зависть близких соседей, ни злоба дальних врагов — ничто не поколебало могущества владимирского князя. Наоборот, он стал спокойнее, сильнее и увереннее.

В конце января киевский митрополит Никифор без всяких возражений утвердил постановление епископом во Владимире отца Иоанна. Это тоже было доказательством огромного влияния великого князя в Русской земле. Никифор, торопясь угодить Всеволоду Юрьевичу, не побоялся даже раздражить этим своего ближнего господина, князя Святослава. А может, и большего опасался митрополит Никифор — не хотел ссориться с великим князем, а то как бы тот не завел митрополита у себя. Владимирский князь может и константинопольского патриарха попросить, и тот не откажет. Еще бы — в окружении стольких врагов греческому владыке очень полезно иметь дружеские отношения с великим князем. В феврале Иоанн уже епископом прибыл в Суздальскую землю. Сначала ему полагалось в новом звании объехать всю епархию. Приехал в Ростов, потом должен был ехать в Переяславль, Юрьев, Дмитров, Суздаль, а к концу марта, к масленой неделе, его надо было ждать во Владимире.

Решив с Юрятой насчет дочерей Ратишича, Любава условилась с мужем ничего пока Добрыне и Борису не сообщать. Мало ли что. Но теперь время пришло. Теперь, в конце зимы, она велела Юряте все сказать сыновьям.

Собрались за ужином. Не так уж часто собирались все вместе — у ребят появилось много дел, и не только княжеских, но и своих. Любава с грустью подумала, что скоро, пожалуй, совсем редко придется так посиживать: обзаведутся семьями сыночки, поселятся в своих домах и видеться с ними будешь по праздникам. Когда ужин подходил к концу, она велела Маляве принести вина, а сама, сославшись на недомогание, ушла к себе, провожаемая удивленными взглядами сыновей. И вино в будний день, и то, что Любава как бы подчеркивала, что ее присутствие нежелательно, — все заметили ребята. Да, наверное, уже и догадались, что за разговор сейчас предстоит.

Сначала выпили. Вино было дорогое, греческое. Не то чтобы лучше своего, домашнего меда, но как-то больше подходило для важного разговора.

— Милые мои сыновья, — начал Юрята.

Он вдруг заволновался, словно ребят предстояло подвергнуть какому-то испытанию. Вспомнил, что не было такого волнения, даже когда в первый раз брал их с собой на войну, и это его развеселило. Волнение сразу прошло.

— Вот что хочу я вам сказать. Вы уже взрослые, сами на ногах стоите. У князя на виду. И решили мы с матерью, что пора вам и семьи свои заводить. Давно пора. Что скажете на это?

Борис улыбался с таким видом, словно ему заранее все было известно, Добрыня молчал и, казалось, тоже сдерживал улыбку.

— Надо так надо, — одобрительно сказал Борис. — Я согласен. А ты, брат?

— Наверное, пора. Тятя правду говорит.

— Ну вот и хорошо, — торопливо произнес Юрята. — Значит, на днях будем сговариваться. А на Пасху свадьбы сыграем.

— Только про невест хотелось бы узнать, — озабоченным голосом сказал Борис. — Не кривые ли, не горбатые ли?

Юрята засмеялся, заметив, что Добрыня при словах брата тоже насторожился. Только Борис — понарошку, как всегда, а Добрыня — по-настоящему. Тоже как всегда.

— Не кривые и не горбатые. Девки — хоть куда. Дочерей воеводы вы ведь знаете?

Юрята с удовлетворением заметил, что выражение озабоченности сошло с их лиц. Теперь в глазах сыновей было одинаковое любопытство.

— А то — смотрите. Если эти не нравятся, других найдем. Искать, что ли, других-то?

— Нет! Не надо искать! — сказали оба одновременно. Переглянулись и засмеялись.

— Ну, значит, не будем искать. Мы с матерью так выбрали: тебе, Добрыня, — Владу, а тебе, Борис, — Орину. Глядите, если эти не годятся, у Ратишича еще есть две, — сказал Юрята. — Он, воевода-то, правда, говорил, что те обе у него уж назначены, не сказал только — кому. Но я думаю — нам не откажет, если которому из вас старшая дочь будет по душе.

— Да нет, отец. Я согласен. Мы согласны, — глянув на Добрыню, сказал Борис.

Они оба еще раз переглянулись. Встали, вышли из-за стола, разом поклонились Юряте.

— Спасибо, отец.

У Юряты даже слезы на глаза навернулись и горло перехватило сладкой удавкой. Он уже не помнил, когда такое с ним бывало. Дождался, пока горло отпустит. Поглядел еще раз на сыновей. Поглядел на стол.

— Давайте-ка, сынки, выпьем, — сказал он.

Глава 33

Великий князь ехал впереди, рядом с княжичем Константином. Сразу за ними держались Добрыня, которому не полагалось далеко отходить от воспитанника, и Прокофий — на правах старшего ловчего, а уж за ними — бояре и гости великого князя: оба зятя его, князья Ростислав Ярославич и Ростислав Рюрикович, и сын Глеба Рязанского, князь Святослав. Следом тянулся по первому снежку санный обоз с сетями и тенетами для зайцев, разным прочим припасом. Выжлятники держали на сворках по десятку — не меньше — гончих. На всякий случай в санях везли медвежьи рогатины, сулицы, луки со стрелами. Мало ли какой зверь попадется — может, и лось, может, сам буйвол. Его тенетами не поймаешь.