Волков почувствовал, что это не то, не то, не то...
И Ваня Нарыков это понял. После спектакля он подошёл к Волкову и сказал:
— Эх, Федя...
Волков ничего не ответил, только хмуро посмотрел на Ваню. И без лишних слов они поняли друг друга.
Лишь один Иконников почему-то торжествовал. После окончания представления «Семиры» он тоже подошёл к Волкову.
— Как, Фёдор Григорьевич? Чья была правда? Говорил, что бабьё не след пускать...
Волков не дал ему договорить. Взглянул с бешенством, процедил сквозь зубы:
— К дьяволу убирайся! А то такое получишь...
И быстро отошёл от Иконникова прочь.
Тот только рот разинул. Забормотал растерянным голосом:
— Да я ничего... Я ведь это так... Завтра придёт Настя. Куда ей деваться?
Но Настя не пришла.
Не было её и на следующий день.
И дальше её тоже не было.
Случалось и прежде Насте пропадать. Но на этот раз Волков почти с уверенностью знал, что с Настей случилось худое.
На третий день, посоветовавшись с братом Гаврилой и с Яковом Данилычем, Волков решил послать к Сухаревым сына приказчика, смекалистого паренька Ваську: пусть выяснит, что с Настей. Строго ему наказал: быть осмотрительным, лишнего ни с кем не болтать, постараться увидеть самоё Настю.
— Понял? — спросил Фёдор Григорьевич, в который раз втолковывая Ваське про осторожность и осмотрительность.
— Да мы разве без головы? — ответил Васька, тряхнув длинными, под горшок стриженными волосами. — Мы разве не сообразим, что к чему!
Отправив парня, Фёдор Григорьевич задумался. Зашагал по горнице. Из угла в угол. Когда думал, всегда так вот ходил. Особенно, если в мыслях было беспокойно, неурядливо.
Сейчас он думал о Насте, о Настиной судьбе.
Более так продолжаться не может. Надо добиться, чтобы господа дали ей вольную. Если надо выкуп, он не пожалеет денег. И завтра же пойдёт к Сухареву. Объяснит ему, сколь велик у Насти талант. Сухарев поймёт, не посмеет отказать...
И давно это надо было сделать. Зачем он слушал Настю? Что она понимает?
— Федя! — окликнули его.
Дверь в горницу приоткрылась. Заглянула мать, Матрёна Яковлевна.
Волков приостановился. Взглядом спросил: что надобно?
— Тут старик тебя спрашивает.
— Какой старик? Зачем ему?
— Говорит, очень надо... От Насти, говорит.
— От Насти?
А в это время гонец из Петербурга делал последние вёрсты, приближаясь к Ярославлю. Ещё немного, и кони, запряжённые в кибитку, вырвались из дремучих лесов прямо к Волге. И перед седоком на крутом, высоком берегу во всей своей красе засияли золотые, голубые, расписные маковки ярославских церквей...
Гонец прискакал в Ярославль
Всё клокотало в нём, когда он слушал деда Архипа: и острая жалость к Насте, ненависть к её мучителям и ощущение какого-то своего собственного бессилия...
Какие скоты! Какие подлые скоты...
Да неужто он ничего не сможет для Насти сделать?
Бедная девочка!
Он пойдёт к Сухаревым сейчас же. Ждать больше нельзя ни секунды. Он убедит их. Найдёт слова, которые заставят дать Насте вольную!..
А со стороны глядеть — Фёдор Григорьевич казался спокойным. Глаза были суровы. Взгляд их непроницаем. Слушал старика молча, не перебивая. Только кинул ему два коротких вопроса:
— И сейчас в холодном чулане?
— И сейчас там, батюшка... — ответил дед Архип.
— Не захворала?
— Не пускают к ней. Не знаем...
И всё. Больше ни о чём не спрашивал.
Дед Архип, глядя на это спокойное, словно невозмутимое лицо, с унынием думал:
«Не захочет с господами из-за Настюшки спорить... Зачем ему».
Только незаметные для посторонних глаз признаки выдавали, какое бешенство, какая ярость кипит и бушует в душе Волкова.
Матрёна Яковлевна сына видела насквозь. Попробовала его успокоить. .
— Оно ведь так и быть должно, Федя... Господа ведь ей.
Фёдор Григорьевич так глянул на мать, такими глазами, что та сразу осеклась и замолкла.
А дед Архип воспрянул духом. Подумал: не зря Настя надеялась... Не зря.
Фёдор Григорьевич приказал:
— Мамаша! Велите, чтобы запрягали, — и тут же себя перебил: — Не надо. Здесь недалеко, пешком скорее будет.
Быстро оделся. Пошёл к дверям. Матрёна Яковлевна ахнула ему вслед:
— Федя, да куда же ты простоволосым?
Фёдор Григорьевич воротился и взял шапку.
— Не то в мыслях сейчас... — сказал он и вышел на дома.
Дед Архип пошёл за ним. Когда вышли на улицу, проговорил, кланяясь:
— Я тебе, батюшка Фёдор Григорьевич, буду показывать дорогу...
Но Волков отказался:
— Не надо, дед. Иди себе потихоньку, а я найду и без твоего показа. Ни к чему, чтобы господа видели тебя со мной... Тоже угодишь на конюшню.
Дед отстал. Смотрел вслед. Крестился. Теперь не сомневался: этот поможет Насте, поможет непременно.
А Волкова точно ждали на дворе у Сухаревых. Он только к дому их стал подходить, какая-то девчонка вскрикнула: «Идёт...» — опрометью кинулась за калитку. А калитку перед ним распахнул дворовый мужик и с низким поклоном показал, куда идти. Тоненькая девушка, подняв квадратное оконце задней пристройки, увидела его, всплеснула руками, и такая радость, надежда засветилась на её лице!..
«Её здесь любят... — понял Волков. — Они все ждут и верят, что я ей помогу. И я должен это сделать!»
Он быстрыми шагами пересёк двор. Взбежал на крыльцо по высокой, крутой лестнице...
Но только напрасно и дед Архип, и другие Настины друзья радовались приходу Волкова. Напрасно надеялись...
Он пробыл там недолго. И разговор с Сухаревыми был короток. Сам барин стоял в отдалении, возле окна. Оборотясь к Волкову спиной, ни во что не вмешивался.
А барыня и слушать Волкова не стала. Зло оборвала, когда он заговорил о Насте. Слова не дала ему вымолвить. Ни одного из тех горячих, страстных, смелых слов, которыми он хотел убедить её дать Насте вольную, дать ей возможность заниматься тем благородным и высоким искусством, к которому у неё столь большое дарование...
Барыня стояла перед ним грозная, сварливая, неумолимая. Кинула ему в лицо:
— Порядков, сударь, не знаете! — и, всё более и более распаляясь, продолжала: — Сами бога забыли... Людей в вертепе своём совращаете... А теперь и за крепостных взялись? Коли продолжать сие будете, найду на вас управу! Неонилка! — крикнула она служанке. — Покажи-ка купцу дорогу на выход!..
И вот он снова на улице.
В лицо ему бьют ярчайшие лучи зимнего солнца. Белые сугробы сверкают кругом. Инеем опушены берёзы и в тихом морозном воздухе неслышно роняют вниз серебристую эту опушь.
Кажется, что на весь мир сияет ослепительный солнечный свет!
Нет, не на весь. Иным сияет, это верно. Для других всё небо в тяжёлых свинцовых тучах.
Медленно он идёт, не оглядываясь на красивый барский дом, окна которого блестят ярко и весело...
Так что ж? Неужто Настя на всю свою жизнь останется в неволе? Неужто он ничего не сможет сделать?
Опустив голову, Волков идёт дальше. А навстречу брат Григорий. Бежит, машет рукой. Издали кричит:
— Федя, поспешай! Тебя в канцелярию требуют... Ваня Иконников за тобой прибежал.
Григорий уже рядом. Лицо испуганное. Глаза круглые. Говорит ему шёпотом:
— Из Санкт-Петербурга гонец прискакал. От самой Елизаветы... от царицы...
И уже совсем тихо:
— Тебя касается.
По указу царицы
Весть о нарочном, прискакавшем из Петербурга от самой царицы и не по какой-либо казённой надобности, а лишь затем, чтобы увезти из Ярославля Волкова с его актёрами, поразила всех.
Людей в канцелярии набилось великое множество. На самом виду сидел сенатский подпоручик Дашков, царицын гонец. Румяный от многодневной скачки по морозу, а ещё более от выпитой по приезде чарки, он развалился в креслах и чувствовал себя здесь первым после царицы лицом. На нём был зелёный камзол с откладным воротником, через шею — шарф, поясная портупея с сумкой. Треугольная шляпа лежала на столе, щёки его лоснились.