Мстислав Удалой! Нынче — князь над князьями, распорядитель и устроитель народных судеб. Орел, парящий в поднебесье!

Да, он старше и опытнее Георгия, но разве умнее? Может быть только одно: какая-то сила ему помогает. И поэтому он всегда прав оказывается. Наверное — эта справедливая сила избрала его изо всех.

Много пришлось передумать Георгию, пока он, сидя во дворце, дожидался прихода союзных князей. То клялся перед самим собой, то злился на Ярослава, то на Константина, то снова на себя. Не мог разозлиться только на Мстислава Мстиславича. Чем больше о нем размышлял — тем тверже становилось печальное понимание происшедшего. В самоуверенной гордыне подняв на князя Удалого руку, отвергнув его призывы к миру и согласию, столкнувшись с ним в кровавой схватке, Георгий навсегда лишил себя — не власти и богатства, нет! они еще, может быть, придут, — лишил чего-то дорогого, к чему, оказывается, робко стремилась душа, а он и не замечал этого. Человек, живя в грехе и поддаваясь грубой жизни, все время что-то теряет, а теряя — забывает себя, прежнего. Но хранит в душе веру и надежду: все еще вспомнится! Даже самый отъявленный грешник и тот чувствует в себе эту ниточку надежды, цепляется за нее. И когда ниточка рвется, остается о ней воспоминание! Георгий понимал, что его ниточка оборвана, и не только он сам — никто на свете не вспомнит того хорошего, что было в нем раньше. Не совершится чудо, и реки крови, пролитые неправедно, из пустой прихоти, не повернутся назад, не вольются в перерубленные жилы, не оживят родных мертвецов. В светлый колодец, из которого ему бы испить воды с благодарностью, он глумливо плюнул, и этого плевка ему не забудет никто. Того Георгия, не способного на подобное кощунство, больше нет. Он стал совсем другим человеком.

Ожидание было долгим — целая неделя прошла, пока Георгию Всеволодовичу доложили, что к Владимиру приближается союзное войско. Он кинулся на городскую стену — посмотреть, угадать свою судьбу в уверенной поступи победителей. Ворота приказал закрыть.

Они двигались неторопливо. Им спешить было некуда. Им хорошо, наверное, было ехать вот так, не торопясь, нежась под ласковым весенним солнышком и приятно беседуя! Не доезжая до города, увидев накрепко закрытые ворота, они, однако, не обеспокоились, ругаться и грозить, требовать, чтобы им немедленно открыли, не стали. Все так же неторопливо войско во главе с князьями Мстиславом, Константином и обоими Владимирами поехало вдоль стен. Объезжали город, Константин на что-то указывал, что-то объяснял Мстиславу Мстиславичу, с которым ехал рядом, словно родной брат, а Георгий в это время, прячась за забралами и навесами, крался над князьями по стене и силился хоть что-нибудь расслышать. Так и обошел весь город.

Вернувшись к тому месту, с которого начали объезд, князья спешились и приказали разбивать стан. Видно было — это не осада вовсе, никакого приступа не будет, а просто усталое войско размещается для отдыха. К вечеру стан был обустроен и выглядел весьма мирно. Войско как бы и не замечало городских стен и занималось чисткой коней, поправкой упряжи и оружия, приготовлением пищи и играми — кто в салку, кто в коня, кто в зернь.

Георгию Всеволодовичу тут бы и выйти к князьям, тем более что народу обещал, и некоторые ему, не стесняясь, об этом напоминали. Вышел бы, упал в ноги. По крайней мере, все быстро бы решилось. Нет — не стал выходить! Убежал к себе во дворец, затворился, заперся в покоях, сидел как сыч. Ждал чего-то.

Ночью начался пожар во дворце. Княгиня перепугалась! И без того была еле жива от страха. Дети перепугались! Сам едва из окна не выпрыгнул, выбежал во двор в одном исподнем. Еле потушили. Тут же и донос получил: мол, зажег дворец кто-то из своих, чтобы осаждающим угодить. Чтобы им было приятно смотреть, как их враг вчерашний поджаривается. Попробовал Георгий Всеволодович прийти в гневное состояние, потребовал, чтобы поджигателей непременно разыскали. Потом передумал и махнул рукой: черт с ними. Где их найдешь? А найдут — возиться неохота. Ушел спать.

Спал до полудня, пока не разбудили. Опять донесение: оказывается, завидев дым, поднимающийся над верхним городом, Мстиславов полк новгородский хотел было идти на приступ. Крик подняли, оружием размахивали. Сам Мстислав Мстиславич их остановил. Речь сказал. Много говорил про кровь невинную, что хватит, мол, ее проливать. Новгородцы хоть и были распалены, а князя своего послушались беспрекословно. Ну, еще бы! Ведь он теперь для них как отец родной.

Днем Георгий Всеволодович опять лазил на стену, ходил по ней, разглядывая мирно раскинувшийся стан. Опять прятался и вслушивался в голоса: может, о нем что-нибудь i скажут? Ничего не услышал. Если и говорили, то вполголоса. Сам хотел крикнуть со стены что-нибудь обидное. Но устыдился своего порыва глупого и ушел. Дома вдруг осенило: подарки! Подарки надо бы приготовить князьям, все равно не обойтись без подношений. Весь оставшийся день только и думал: кому что. Мстиславу Мстиславичу — коня самого лучшего. Оружие, доспех. Нет — и оружие и доспех нужно по его мерке подбирать, чтоб меч по руке пришелся, чтоб шлем и нагрудник впору. А какая мерка у него? Со стены не увидишь. Что Константину? Вот тоже задача. С детства Георгий знал, что старший брат более всего любит святыни церковные. За кусочек доски от гроба святого великомученика готов город какой-нибудь отдать. Положим, во владимирских церквах святынь подобных много, и есть из чего выбрать. Но как их Константину подарить, если он сам не сегодня-завтра во Владимире сядет и все и так ему будет принадлежать? Эх, знать бы раньше, что все так обернется, — послал бы в Царьград человека: все, что ни предложат — покупай, вези. А то и покупать не нужно. Великому князю Владимирскому только глазом моргнуть — таких святынь привезут! Отцу, Всеволоду Юрьевичу, чего из Святой земли не доставляли!

И Константин, который вскоре станет великим князем, сможет такие подарки получать сам.

Коней подходящих, кстати, на конюшне тоже не оказалось. Все были на войну забраны. И все достались победителям.

В конце концов Георгий Всеволодович решил, что дары должны быть, главное дело, богатыми. Золота побольше, серебра. Мехов там. Все равно получается, что не свое будет дарить — Константиново. На том закончился еще один день добровольно-вынужденного осадного заточения, и заснул Георгий Всеволодович, великий князь Владимирский.

А ночью — опять пожар! Видно, вчерашние поджигатели не оценили его доброты, снова взялись вредить. Неужели его так не любят?

Теперь, после второго пожара, уже не спал. Всю ночь бодрствовал. Челяди дворовой, казначею тоже не дал спать, перетряхивали лари с добром, укладки с драгоценностями. Готовили дары для завтрашнего подношения, когда в город войдут князья.

Утром, едва рассвело, выслал Георгий Всеволодович послов к Мстиславу и Константину. Велел кланяться и передать, что с выходом из города не задержит. А днем, взяв с собой младшего братца Иоанна, сам прибыл в стан победителей.

Они уж его поджидали. Сидели у Мстислава Мстиславича в шатре, встретили молча, но без той суровости во взглядах, которую он ожидал увидеть.

Заметив, что не так они и разгневаны, не стал падать на колени, а лишь поклонился глубоко.

— Братья мои! — начал проникновенно. — Князь Мстислав! Князь Константин! Князь Владимир и ты, другой князь Владимир! Вам кланяюсь и челом бью. Возьмите все мое достояние, только жизни меня не лишайте! Князь Мстислав Мстиславич! Я в твоей воле, и все братья мои также. Прости мне мой грех. Посади за стол и накорми. И до скончания века стану в твоей руке ходить.

И что же — этого оказалось достаточно для того, чтобы Удалой растрогался. Константин еще хранил на лице выражение холодной отчужденности, оба Владимира переглядывались, а Мстислав Мстиславич уже встал, помигал добрыми глазами, шагнул к Георгию и объятия раскрыл. Обнялись, конечно. Ну а после Мстислава обнимался с остальными. Так уж положено. Обнял и брата Константина, подумав про себя, что подобного не приходилось делать уже, наверное, лет десять. Но, оказывается, руки помнили тело брата — худощавое, некрепкое и такое родное. Впору прослезиться, и, наверное, прослезился бы, если бы душа — новое ощущение — не была такой холодной. И расчетливой — обнимая Константина, старался, чтобы объятие получилось не слишком пылким, а то догадливый брат может не поверить в искренность его раскаяния.