Было поздно, когда Герцен вернулся в гостиницу. Наталья Александровна томилась в беседе с малознакомым родственником из преуспевающих петербургских дельцов.

Беседа оживилась с приходом хозяина. Но стоило ему заговорить о том, что он побывал на Сенатской площади и долго стоял там, обнажив голову, как в него вперились предостерегающие глаза гостя. Не дав Герцену продолжать, гость решительно перевел разговор на Москву и стал расспрашивать о таких общих знакомых, которыми никогда в жизни не интересовался.

Искушенный петербуржец делал все, чтобы прекратить опасные излияния кандидата Московского университета. Александр Иванович ничего не мог понять до тех пор, пока гость, оставшись с ним наедине, не объяснил, что опрометчивый москвич позволил себе заговорить при истопнике на такую скабрезную – он именно так и выразился, – на такую скабрезную тему.

Тогда Герцен вспомнил, что в комнату заходил истопник. Далее выяснилось, что и горничные, и лакеи, и парикмахер Демутовой гостиницы находятся в секретных отношениях с тайной полицией.

В доме петербургского чиновника, которого Герцену пришлось посетить на следующий день по отцовским делам, боялись собственной кухарки.

Все боялись каждого встречного и собственной тени. На молодого человека, только что возвращенного из ссылки, смотрели с таким страхом, будто он явился из загробного мира. И каждый, пугливо озираясь по сторонам, шептал:

– Берегитесь! К вам приставят не меньше десяти шпионов, но вы никогда не узнаете, кто из ваших сослуживцев, знакомых или слуг за вами наблюдает.

– Может быть, вы иногда разговариваете во сне? – спрашивали встревоженные петербуржцы. – Одним словом, и днем и ночью, везде и всегда – берегитесь!

– Берегись! – покрикивали на улицах извозчики. «Берегись!» – всеми голосами нашептывала столица императора Николая.

Невеселый возвращался Герцен в гостиницу.

– Удивительный город! – говорил он жене, и глаза его искали у нее сочувствия. – Он похож на мельницу, в которой толкут страсти, деньги и воду, а чаще всего живых людей, и толкут непрестанно, с грохотом. Кто же услышит в этом шуме стон или крик живой души?

Герцен кидал задумчивый взгляд на рукописи, еще не разобранные после путешествия. Но где же разобрать в гостинице все эти связки и папки, хранящие кипение его беспокойной мысли!

Да и времени еще не было. В Петербургской опере пела знаменитая Паста. В театре обещали премьеру «Дон-Жуана» Моцарта. В балете танцевала воздушная Тальони…

Надо было ежедневно побродить по залам Эрмитажа. Если же попадал Герцен в Публичную библиотеку, Наталья Александровна подолгу и тщетно его ждала. Они все чаще опаздывали с официальными визитами в аристократические дома, рекомендованные молодым супругам отцом Герцена.

– Как пришелся вам наш петербургский климат? – спрашивали у Александра Ивановича в гостиных.

– Отменный климат! – живо откликался Герцен. – Только не всегда поймешь, откуда дует ветер…

Это было вполне справедливо. Ветры, залетавшие в столицу, не отличались постоянством. Но почему-то глаза молодого человека светились нескрываемым лукавством.

– А наше море? – продолжал расспрашивать гостя любезный хозяин.

– Да какое же это море? Сплошной лес мачт и парусов!

Казалось бы, даже при таком, несколько критическом отзыве о Маркизовой луже вопрос был исчерпан. Но простак, ничего не увидевший за лесом мачт, непременно продолжал:

– Должно быть, вольное море надо искать далеко за Петербургом, – и глаза его, быстрые, проницательные, опять смеялись.

Положительно странное направление ума было у этого университетского кандидата. Вскоре его вообще перестали расспрашивать. Лучше от такого знакомства быть подальше.

Столица обманула даже те небольшие надежды Герцена, которые он на нес возлагал. Только Наталья Александровна умела отвлекать его от тяжких раздумий. Помогали не театры и концерты, даже не Эрмитаж, а прогулки в лодке по Неве.

Еще стояли белые ночи. Невские воды были неподвижно тихи. Герцен садился на весла, Наталья Александровна бралась за руль. Александр Иванович греб сильно, безостановочно, пока лодка плыла между императорским Зимним дворцом и императорской Петропавловской крепостью. Когда заворачивали в Малую Невку, Герцен бросал весла.

– Если бы никогда не возвращаться туда! – гребец протягивал руку в том направлении, где остались дворец и крепость-тюрьма. – Но полно, полно, – перебивал он сам себя, – стоит ли подражать страусу, который прячет голову от опасности и думает, что спасся! Недаром же и считают страуса самой глупой и беззащитной птицей!

Вдали на реке плескались чуть видимые огоньки. Изредка набегал робкий ветерок и исчезал, не подняв даже легкой ряби. Сливались с небом дымчатые берега. Казалось, что и ялик, несомый течением, вот-вот исчезнет в этой дымке, розовеющей на востоке.

– Боже, как хорошо! – шептала Наталья Александровна. – Может ли быть людям так хорошо, как нам с тобой?

Они оба влюбились в Неву.

Глава четвертая

Покинув Демутову гостиницу, Герцены обосновались в огромном, шестиэтажном доме на углу Гороховой и Морской. Просторное барское помещение обставлено с тонким вкусом. Герцен-старший заполнил кабинет книгами. Герцену-младшему отведена детская. Ему бы тоже не было здесь тесно, если бы родители не превратили детскую в склад игрушек. Но ничто не манит Сашку так, как лошадь, потерявшая хвост и ногу в первый же час знакомства с пытливым естествоиспытателем. Запоздалое его раскаяние и стало основой этой пламенной дружбы.

По утрам в детскую приходят родители. Александр Иванович тщетно пытается подсунуть сыну новый мяч, замысловатый кораблик или разноцветные кубики – Сашка проявляет полную независимость вкусов, хранит нерушимую верность в дружбе и не идет ни на какие приманки.

Тогда коллежский асессор Герцен-старший отправляется в министерство внутренних дел и исчезает, – впрочем, ненадолго, – в канцелярских недрах. Начальники отделений озабоченно бегут с портфелями по бесконечным коридорам, спеша на доклад к директору департамента. Столоначальники никуда не бегут. Они прилежно пишут. Если же нет у столоначальника покровителя, или, как говорят, руки, если не приключится какое-нибудь экстраординарное событие, то суждено умереть бедняге за тем же самым столом. А канцелярская мелкота прозябает без всяких надежд даже на экстраординарный случай. Был среди этой мелкоты и такой чиновник, который тридцать три года записывал исходящие бумаги и печатал сургучом пакеты. Судя по стекавшимся к нему бумажным потокам, можно было с уверенностью сказать, что это самый обремененный в министерстве человек.

Герцен заезжал в министерство утром – чиновник записывал и печатал. Случалось, что Герцен уезжал из министерства к вечеру, – чиновник по-прежнему печатал пакеты и записывал их в журнал, все так же склонив к плечу лысую голову.

– Я смотрю на него, – рассказывал Александр Иванович жене, – и думаю: ведь это тоже целый мир забитых человеческих существ. Он иногда посмотрит уныло на проходящих чиновников, а мне так и представляется, что все они кажутся ему пакетами, ожидающими сургуча…

Но Наталье Александровне было не до забитых жизнью чиновников. Ее собственный дом все еще не был устроен.

Наконец настал долгожданный вечер, свободный от гостей и театров. К удивлению, даже Сашка охотно улегся спать, хотя и не спускал с матери глаз, чтобы она обманом не покинула детскую. Но недаром говорит пословица – на всякого мудреца довольно простоты. Уставился Сашка на мать, караулил-караулил и вдруг уснул.

Наталья Александровна оставила сына на попечение няньки и тихо открыла дверь в мужний кабинет.

– Александр, не забыл ли ты, что твои рукописи до сих пор не разобраны? Пора, милый, за них приняться.

И вот освободились наконец беспокойные мысли от связывавших их пут. Наталья Александровна бережно распаковывает рукописи и передает их мужу. Александр Иванович перелистывает, пробегает глазами и тянется к следующей тетрадке. Порылся, отложил в сторону какую-то повесть и неожиданно для себя обнаружил пожелтевший от времени, давно забытый лист. Святая университетская старина! Это была программа журнала, скрепленная подписью неразлучного во всех замыслах друга – Николая Огарева.