Но из разговора с простодушным комендантом быстро выяснилось, что он выполнял лишь конфиденциальное распоряжение полковника Траскина.
Время шло. Столица молчала. Но Николай Соломонович ни на шаг не отступал от занятой позиции. Ничего, решительно ничего не случилось в Пятигорске, кроме офицерской ссоры, вызванной вздорным характером поручика Лермонтова. Остальное поймут в Петербурге. Он продолжал писать показания, сосредоточившись на злополучном, один на один, разговоре с поэтом:
«Он не давал мне кончить и повторял несколько раз сряду, что ему тон моей проповеди не нравится, что я не могу запретить ему говорить про меня то, что он хочет».
Наконец в показаниях появилось самое главное:
«В довершение он прибавил: «Вместо пустых угроз ты бы гораздо лучше сделал, если бы действовал. Ты знаешь, что я никогда не отказываюсь от дуэли». В это время мы подошли к его дому. Я сказал ему, что в таком случае пришлю к нему своего секунданта…»
Именно так захлопнул расставленную ловушку майор Мартынов. Но поверят ли ему, что Лермонтов объявил себя таким безудержным дуэлянтом по любому поводу и даже без всяких поводов? И этот вопрос тщательно обдумал Николай Соломонович. В случае надобности он напомнит о дуэли, которую не так давно имел поручик Лермонтов в Петербурге… Но вряд ли и понадобится напоминать: кто не знает про ту нашумевшую историю!
Показания были давно написаны и отосланы в следственную комиссию. Но не они занимали Николая Соломоновича. Все чаще и чаще он вымеривал быстрыми шагами постылую камеру и думал: неужто о нем так и не вспомнят в Петербурге?
День шел за днем. Никаких перемен. Все так же приносят обед или ужин из ресторации, все так же на прогулках следует за ним на почтительном расстоянии караульный солдат. Должно быть, Мартынов изрядно разнервничался в тот час, когда написал друзьям секундантам: «Что я могу ожидать от гражданского суда? Путешествия в холодные страны? Вещь совсем не привлекательная. Южный климат гораздо полезнее для моего здоровья, а деятельная жизнь заставит меня забыть то, что во всяком другом месте было бы нестерпимо моему раздражительному характеру…» Так иносказательно выражался Николай Соломонович…
А раздражительный его характер уже не мог более мириться с непонятным молчанием петербургских властей. В начале августа узник решился наконец напомнить о себе:
«Сиятельнейший граф! Милостивый государь! – писал он Бенкендорфу. – Бедственная история моя с Лермонтовым заставляет меня утруждать вас всепокорнейшею просьбою. По этому делу я предан теперь гражданскому суду. Служивши постоянно до сих пор в военной службе, я свыкся с ходом дела военного ведомства и потому за счастье почел бы быть судимым военными законами. Не оставьте, ваше сиятельство, просьбу мою благосклонным вниманием. Я льщу себя надеждою на милостивое ходатайство, тем более что сентенция военного суда может доставить мне в будущем возможность искупить… – Мартынов долго искал подходящее слово и наконец нашел: – …искупить проступок мой собственной кровью на службе царя и отечества».
Письмо отставного майора Мартынова, готового и впредь служить царю и отечеству, пошло в Петербург. Но напрасно утруждал себя Николай Соломонович. Еще раньше, чем он написал первые строки обращения к графу Бенкендорфу, высшая власть благосклонно позаботилась о верном слуге. Высшая власть действовала с той поспешностью, какая для нее была возможна.
Вести, прибывшие с Кавказа по экстра-почте, были доложены царю. Николай Павлович выслушал с вниманием, не упустив ни одной подробности. Долгое его молчание, последовавшее за докладом, свидетельствовало о том, что государь император хотел действовать со всей осторожностью, приличной обстоятельствам.
Наконец последовала высочайшая резолюция, высказанная с краткостью и ясностью, свойственными монарху в важнейших делах:
– Майора Мартынова и секундантов предать военному суду не арестованными. Не арестованными! – еще раз повторил Николай Павлович во избежание недоразумений. Император понимал: прежде всего надо укрыть верного слугу за надежными стенами военного суда.
Наконец-то первая долгожданная весть полетела из Петербурга к отставному майору Мартынову, истомившемуся от неизвестности.
Глава пятая
В печати не появлялось никаких сообщений, никаких подробностей о дуэли, на которой был убит Лермонтов.
В этом молчании чувствовалось что-то зловещее, какая-то тайна.
В то время особенно много писем шло из Пятигорска в Москву и в Петербург. В потоке всевозможных догадок о дуэли окончательно тонула правда. Но были и такие письма, в которых звучали проклятия не только Мартынову. Самые слухи о дуэли, противоречивые, смутные, напоминали о таинственных обстоятельствах, при которых произошло убийство Пушкина. А ведь прошло всего четыре года! Многое оставалось непонятным, но трагическую связь событий было трудно скрыть, и это было, конечно, самое опасное.
Газеты и журналы по-прежнему хранили молчание, а кто-то нарочито распускал все новые и новые слухи, уводившие от правды.
Мартынов пошел с верного козыря. В столицах наперебой повторяли, будто сговорившись, о забубённой головушке Лермонтова, который если не сегодня, так завтра сам напросился бы на дуэль. Это был одновременно и первый ход в защиту убийцы: не он, так другой неминуемо оказался бы вынужденным защищаться от приставаний отчаянного сумасброда.
Самые откровенные, но наименее осторожные считали, что пришло время покончить заодно и с поэтической славой убитого поручика.
В Москве кавказское происшествие было обстоятельно обсуждено в Английском клубе.
– Ну что ж такое, что оный поручик писал стихи? – рассуждал воинствующий вития. – Кто не грешил в молодости стихами!
– Да ведь и стихи-то бывают разные, – отвечал ему собеседник. – А что было у этого Лермонтова? Одно подражание…
В Английском клубе, в котором собиралась вся знатная Москва, охотно держались по некоторым вопросам мнений «Москвитянина». А именно на страницах «Москвитянина» профессор Шевырев доказал, что на долю Михаила Юрьевича Лермонтова в русской словесности пришлось только подражание иным, более счастливым поэтам. Собственно, вопрос о поручике Лермонтове можно бы считать исчерпанным. В Английском клубе клокотали подлинные страсти, здесь умели ненавидеть, но излишне откровенное проявление чувств всегда считалось признаком дурного тона.
Из гостиной уже стали расходиться по карточным комнатам, когда в собрание приехал почт-директор, он же живая московская газета.
Вокруг него тотчас образовалась кучка любопытных. Почт-директор Булгаков всегда имел новости, которые щедро черпал в гостиных, а еще больше из писем, проходивших через московский почтамт.
– Да правда ли, что говорят о Лермонтове?
– Сущая правда! Сам читал в письмах, прибывающих из Пятигорска, – с полным простодушием отозвался Булгаков. – Пишут, господа, прелюбопытные вещи… А, Николай Федорович! Давно ли вернулись, из деревни?
Николай Федорович Бахметев, только что приехавший в клуб, подошел, слегка прихрамывая, и присоединился к беседе. Тут и узнал он важную для себя новость. По многим обстоятельствам, известным в Москве, он не хотел тотчас покинуть клуб. Подобное поведение могло снова возбудить толки, преследовавшие его многие годы. По той же причине Николай Федорович должен был, несмотря на крайнее любопытство, удержаться от подробных расспросов. Побыв в гостиной приличное время, он прошел в карточную. Составилась обычная партия. Но играл сегодня господин Бахметев не в пример плохо.
Николай Федорович ехал из клуба к себе на Арбат и размышлял: пойти к жене с известием о смерти Лермонтова тотчас или обождать до утра? Обычно после клуба он не заходил к Варваре Александровне. Она рано ложилась спать. Стало быть, отложить? Но от этой мысли ревнивому супругу сделалось совсем не по себе. Отложить, а утром жена узнает от людей. Историю Лермонтова уже таскают, конечно, по всем гостиным… И новая мысль растревожила Николая Федоровича: вдруг все уже знает Варвара Александровна и только притворяется перед ним по своему обыкновению? «Пустяки! – сам себя уверил господин Бахметев. – Она после деревни еще не выезжала».