— Кем работаешь? Уж не конструктором ли?

— Скажешь тоже! — обиделся Сергей. — Слесарь-инструментальщик! — И хвастливо добавил: — Шестой разряд, понял? За месяц как премиальных отвалят — всех друзей угостить могу.

Меняя разговор, Михаил с напускным безразличием спросил:

— Музыкой интересуешься?

— Танцевать — да. Особенно с хорошенькими девочками. А этим, — Сергей мотнул головой в сторону пианино, — не очень. Тоска. А ты, вижу, интересуешься?

— Да.

— Ну и дурак! — энергично завершив комбинацию, Сергей поставил мат. Поднялся, крепкий, посвежевший, распорядился по-хозяйски: — Поставь чай, только заварки не жалей.

Ольга Петровна, мать Михаила, с интересом наблюдала за сыном.

Больше всего она опасалась навязывать ему свое мнение, свой ход мысли, свою манеру поведения. Ибо навязанная добродетель, считала она, никогда не проникнет в сердце, останется да поверхности и будет, смыта первой же пробной волной случая. Но зато, если возьмет доброе семя, его уже ничто не одолеет. Это как учат порою плавать, бросив без всякой подготовки ребенка в воду: выплывет сам — значит, выйдет из него толк. И сын привык к самостоятельности, мужал, с годами обнаруживая дерзкое упорство в познании всего, что связано с музыкой.

Теперь же этот сумасбродный порыв, это желание понять Сергея, изменить его. Она искала тому мотивы и не могла найти. Самостоятельность, хотим ли мы того или не хотим, рождает отчужденность, и вполне естественно, что иные чувства, порывы сына оставались для нее неведомы.

С каким-то жадным, напряженным любопытством Ольга Петровна наблюдала за тем, как сын изо дня в день встречается с Сергеем, ужинает, садится за шахматы или к телевизору. «О чем они могут говорить? — удивлялась она. — Что у них может быть общего?». Поначалу на стол каждый раз выставлялась бутылка. Но пил один Сергей, Михаил отказывался или, балуясь, смачивал водкой пальцы рук: дескать, заживут скорее. Играл он еще мало, болезненно морщась при этом, и всегда — в одиночестве.

Бывало, когда Михаил с Сергеем куда-то уходили, звонила Рита. Справившись у Ольги Петровны о его здоровье, давала понять, что пора бы ему самому наведаться к ней, сводить в театр. Не такой уж он сейчас больной, да и временем, вроде, располагает. Мать только тяжко вздыхала в трубку.

— Ты бы заглянул к Рите, — говорила она сыну. — Мучается ведь. Опять звонила.

— Завтра загляну, — рассеянно обещал Михаил.

Массаж, гимнастика делали свое дело. Пальцы вновь обрели силу, упругость, уверенность, гибкость. С яростным изяществом истосковавшихся поклонников они обрушивались на клавиши, и квартира, переполненная звуками, становилась тесной, как тесны реке берега в весеннее половодье.

Михаил страдал, приходил в восторг, не знал ни устали, ни покоя, стремился поскорее вернуться на сцену, окунуть зал в тревожную бездну мыслей и чувств. Он знал: намечается его концерт, а милейшая тетя Даша шепнула: не вздумай цветочки покупать, там наши готовятся для тебя оранжереи «Зеленстроя» ограбить.

За всеми этими заботами Михаил как-то забыл, что Сергей просил подождать его у проходной. В день получки могли перехватить старые дружки. «Все в нем хорошо, только вот твердости маловато, — думал Михаил, спеша к месту встречи. — Эх, переломил бы себя разок-другой!..»

К проходной опоздал. Проискал Сергея часа два. Нашел в общежитии, где тот восседал на стуле со сломанной спинкой и с жаром доказывал хмельным дружкам, что «литр из горла ему нипочем». Появление Михаила его огорчило.

— Извините, я мигом, — и, набычившись, по-боксерски сведя крутые плечи, вышел из комнаты. Цепко взял Михаила за локоть, притянул поближе. — Зачем притащился? Чего тебе от меня нужно? Позволь человеку жить так, как ему самому хочется!

— Но ты же просил…

— Просил, просил, — скривив рот, передразнил Сергей. — Умеешь душу бередить, в праведники переманивать. А теперь, — он пьяно подмигнул, — отчаливай, пока мои друзья не рассерчали.

Давно Михаилу не было так скверно. Будто его всенародно высекли. Не за провинность, нет, просто потехи ради. Противно и глупо. Он злился, негодовал на себя.

Дома, едва раздевшись, позвонил Рите. Немедля нужно объясниться. Совместная поездка на гастроли в Прибалтику ничуть не хуже свадебного путешествия.

К телефону подошел, Ритин отец, Михаил живо представил его: добродушного и полнотелого, с тугим хохолком медных волос.

— Будьте добры, пригласите Риту, — попросил он.

— А, это ты, Михаил. Здравствуй. Нет Риты, ушла — голос показался скучным, точно отец Риты исполнил неприятную обязанность.

— Тогда дайте телефон, по которому я могу ее отыскать. Она всегда для меня оставляет.

Наступила гнетущая пауза. Потом:

— Ты когда последний раз виделся с Ритой? Молчишь? То-то. Она не только телефонов тебе не оставляет, но и сказала, что больше знать тебя не желает.

Достукался! Допрыгался! Михаил застыл в оцепенении с какой-то злорадной усмешкой на лице. Все совершенно правильно. Иного и быть не могло. Молодец, Рита! Так ему, дураку, и надо!..

Дверь без стука отворилась, и на пороге возник Сергей.

— Ты не гневись, — заговорил, было, он и тут же смолк, потому что Михаил ринулся на него, вцепился, изо всех сил стал трясти, блестя ошалевшими от обиды глазами и повторяя:

— Ты у меня за все ответишь, гусь забулдыжный! Я тебе задам трепку!

— Осторожно, — Сергей без труда высвободился. — Мне завтра этими руками сверхплановые детали стране давать. — Повернулся к Ольге Петровне, молча наблюдавшей за происходящим. — Что с ним творится?

— Что творится? И ты еще спрашиваешь? — несвойственная резкость тона Ольги Петровны удивила даже Михаила. — Вон сколько он с тобой провозился!.. А результат? Ты по-прежнему пьян. А с ним Рита знаться не хочет. Или тебе этого мало?

— Вовсе я не, пьян, — воспротивился Сергей, действительно моментально протрезвевший. — Рита вернется, куда ей деться. Они всегда возвращаются.

А сам сник, опустился одетым на диван, плотно сдвинув колени и положив на них свои крупные руки. Он думал о чем-то еще не совсем ясном, но важном для себя, и думам этим не было видно ни конца, ни края. Пока же надо было подыскать, чем сгладить; облегчить нынешнее положение, уж больно круто замешанное. Предложил заискивающе:

— Может, послезавтра в филармонию сходим? Понимаешь, профсоюз всучил два билета. Там, говорят, какой-то хороший пианист выступает. Твой тезка, а вот фамилию я забыл. Ты же интересуешься этим…

Михаил закашлялся и отвернулся к окну. Крупный размашистый снег создавал как бы сплошную движущуюся стену, соединяющую небо с землей.

СПЕШУ ОТКРЫВАТЬ ДВЕРЬ

Я шел по тропе и дивился тому, что происходило вокруг.

Глубокие, голубоватые снега, заполнившие уходящее вверх горное пространство, застенчиво светились и подрагивали, словно невеста красная, от прикосновения запоздалого утреннего солнца.

Приваленные рассыпчатыми белыми хлопьями, коренастые ели источали запахи морозные, резкие и пронзительные, как тоска по чему-то далекому и несбывшемуся. То там, то здесь встречались легкие, с едва приметкой вмятинкой по бокам следы птиц или хитроумная вязь маленьких зверушек. Но сами они попрятались, притаились, поглядывая на меня, наверное, с любопытством из своих убежищ.

Город, который я только что оставил, еще не успокоился после минувшей новогодней ночи. Хлопали двери ранних магазинов, заспанно и нетвердо двигались машины и люди. Праздник продолжался, и каждый, понятно, метил его по-своему.

Шофер пригородного автобуса скосился на меня, как на зачумленного. Да и был в этом кое-какой резон: нормальные люди в компаниях, среди друзей, чинно и благородно посиживают за столом или, в крайнем случае, отсылаются в теплых постелях, а я один-одинешенек тащусь, бог знает, куда и зачем. Он протиснул пятерню под тугую шапку-ушанку, яростно потер чуть пониже затылка, выражая тем самым полное презрение к моей персоне, потом вдруг спросил с участием: «Поругался, что ли?».