Подошли мы уже к порогу…
Борису Ручьеву
Подошли мы уже к порогу,
За каким умирает речь.
Я боюсь за тебя, ей-богу, —
Не умеешь себя беречь.
Понимаю: не толстосумы,
Коль копить уж — копить строку.
Только все ж о себе подумай
Хоть единожды на веку.
Впрочем, зряшны мои советы
Жить не на смерть, а на живот.
Где себя берегут поэты —
Там поэзия не живет.
1968
Стихи молчат при штилевой погоде
Стихи молчат при штилевой погоде.
Нужны им грозы. Так заведено.
…Писатели в отставку не уходят,
Пока их муза с ними заодно.
И коль строка последняя не спета,
Бей, кровь, толчками в тесноту и тьму!
Врачи бессильны в недугах поэта, —
Ему чужое сердце ни к чему.
Еще он юных к жизни приохотит,
Пусть годы выгорают, как огни.
…Писатели в отставку не уходят,
Пока еще писатели они.
1968
Врачам
Житейских рек внезапные излуки…
Земной оси неумолимый визг…
…Целую вам натруженные руки,
Благословляю ежедневный риск.
В далеком том, задымленно-багровом,
И в дни иные, что почти без гроз,
Вы были нам и матерью, и кровом,
И снежною берестою берез.
Вы, как любовь, нужны нам и красивы,
Нас век не очень нежит, теребя.
Ах, эти руки матушки России,
Что пеленали марлею тебя.
От напряженья вечного белея,
Они мужчин ласкают, как ребят.
Врачи, мы полагаем, не болеют.
Не устают. Не тужат. Не скорбят.
Они ж, как все. И жизнь не тихий омут.
И я просить правительство хочу:
В День медицины просто рядовому
Установите памятник врачу.
1968
Мы все проходим через смерчи
Мы все проходим через смерчи
И дышим дымным духом их.
Мы все проходим через смерти
Друзей и недругов своих.
И провожая в землю, в темень
Кого-то,
плача и скорбя.
Хороним собственное время,
Частицу малую себя.
О, непосредственность и бодрость.
Года, спаленные войной!
Вас заменяет ныне возраст
Нелегкой мудрости земной.
Печальной мудрости… печальной…
Но и в печали — привкус свой:
Что было — то сильней плечами.
Что есть — то крепче головой.
Прощанье с прошлым — как прощенье
Всего, что жжет наедине.
Чем старше мысли — тем прочнее, —
И в том утеха седине.
1967
Хватило б сил мне Дону поклониться…
Хватило б сил мне Дону поклониться,
Припасть сыновне к отчему плечу.
Я, точно дробью меченная птица,
Из крайних сил на родину лечу.
То бьюсь о скалы, то свергаюсь в пыль я,
Но все ж на юг, роняя кровь, тяну.
В последний раз меня подняли крылья
Над незабытым домом на Дону,
Над детскими станицами моими,
Над маками багровыми в глуши.
…И шелестят донские камыши,
Как Михаила Шолохова имя.
1972
Может, кровь усталая застыла…
Может, кровь усталая застыла,
И копьем бубнового туза
Врежется, попутная, в затылок
Скушная осенняя гроза.
Но в минуту горькую и злую
Я печаль, как пот, утру на лбу.
Из последней силы поцелую
В голубые глазыньки судьбу.
Пусть мираж — и ничему не сбыться,
Все равно — у твоего огня —
Умираю, как слепая птица
О каменья крылья кровеня.
1972
Вместо эпитафии
Сырой песок в моей горсти.
Мой век обуглился и сгинул.
Зря не суди меня. Прости,
Что я тебя одну покинул,
Что я тебя не уберег
От одиночества лихого,
И не мое, а чье-то слово
За душу юношей берет.
Иные плачут, кто-то рад,
А этот скучен, хоть зарежьте.
Но век не ведает утрат,
Он благоденствует, как прежде.
И туча в озере — ладьей,
И о зиме бормочут клены,
И у могил кулик кладет
Свои поспешные поклоны.
1971
И соврал бы, да не могу я
И соврал бы, да не могу я:
Я люблю не тебя — другую —
Не красивую, не стеклянную,
Не прозрачную, как вода,
А туманную, окаянную
И неправую иногда.
Да и ту я люблю, как не́людь:
То вконец перестану верить.
То и жить без нее невмочь,
То, озлясь, прогоню на сутки,
Только чертовы самокрутки
Мне и могут тогда помочь.
А сама-то сама какая?
То один у ней на века я,
Держит день и ночь под рукой,
То морозом дохнет: немилый,
И неумный-то, и постылый,
И бог знает, еще какой.
Через день прибежит — другая,
И на шею тотчас, ругая.
Вся рябиной горит в снегу.
И соврал бы, да не могу я:
. . . . . . . . . . . . . .
Я люблю не тебя — другую.
Вот такую. И как могу.
1960