Иногда я готов дать голову на отсечение, что он и Белладонна кокетничают телепатически.

Однажды ночью, когда Брайони уже легла спать, а ночная сиделка дремлет перед телевизором в соседней комнате, Гай протягивает руку к Белладонне. С мгновение она смотрит на нее, как на некое чужеродное существо, потом берет и внимательно вглядывается в ладонь, прослеживает ногтем линии и слегка хмурится.

— Твои линии говорят о беспокойной натуре и о тяге к странствиям, — говорит она. Гай улыбается. Разве это неожиданность? — Но к тому же у тебя сильна линия влияния, — добавляет она. — Даже глубже линии жизни.

— Что это значит? — спрашивает он. Его голос все еще немного надтреснут, и мне кажется, это придает ему необычайную сексуальность.

— Это значит, что влияние извне будет очень сильным, — отвечает она.

— А еще? Что ты можешь сказать о моем сердце?

Она поднимает глаза на него, прикусывает губу и снова глядит на ладонь.

— Линия сердца начинается очень высоко, это говорит об эмоциональной уязвимости, которую мы часто пытаемся скрыть под жесткой, суровой наружностью.

— Как у Белладонны, — говорит он.

— Что? — переспрашивает она. — Что ты хочешь сказать?

— Она всегда носила маску. Кто знает, какие мысли она скрывала?

— Действительно, кто знает. — Белладонна хмурится еще сильнее. — Но почему ты вдруг заговорил о ней? Я все еще напоминаю ее?

— Ты не напоминаешь никого, кроме самой себя.

— Я не хочу быть самой собой, — говорит она, не сознавая, какое признание слетело с ее губ. Не сознает она и того, что ее пальцы все еще обрисовывают линии на его ладони. До сих пор она ни разу не касалась чужой руки без перчаток.

— Почему? — тихо спрашивает он и сжимает рукой ее тонкие пальцы.

— Не хочу рассказывать.

Они не могут отвести глаз друг от друга. Не знаю почему, но, глядя на них, я почему-то вдруг вспомнил, как Маттео молча репетировал карточные фокусы, когда мы жили у Леандро. Странные ассоциации.

— Прошу тебя, — молит он. — Попробуй. Расскажи. Расскажи мне, что кроется в твоей ладони.

— Предательство, — говорит она. В мягком желтоватом свете ее лицо неуловимо меняется, на него будто бы опускается, обволакивая черты, неведомая прозрачная маска. Но не холодная и жесткая, как ее привычная маска застывшей вежливости. «Я вижу сквозь нее, — говорит себе Гай. — Я вижу, что находится по другую сторону этой маски, потому что я люблю ее».

Он не выпускает ее руку, хотя отчасти и ждет, что она может запаниковать. Но она не боится. Она знает, что у него не хватит силы справиться с ней.

Через несколько минут он со вздохом отпускает ее.

— Я никогда не причиню тебе боль, — говорит он. — Ты меня спасла. Тебе я обязан жизнью. Я сделаю для тебя все, и не только ради того, чтобы отплатить за мое исцеление. — Его щеки вспыхивают. — Знаешь, однажды Лора сказала мне, что Леандро написал ей письмо, в котором сообщал, что, по твоим словам, он тебя спас. А теперь ты спасла меня.

— Мне это и в голову не приходило.

— Тогда почему ты так меня боишься? — Хрипотца в его голосе становится еще глубже. — Знаешь, как тяжело мужчине видеть, что женщина, самая дорогая его сердцу, боится его?

Белладонна качает головой.

— Ты боялась своего мужа? Леандро обижал тебя?

Она потрясенно вздрагивает.

— Леандро? Обижал? Нет, конечно. С чего ты взял?

— Потому что ты не выносишь прикосновений, — отвечает Гай. — Сейчас ты впервые коснулась меня.

— Это не из-за Леандро, — говорит она. — Лора тебе это подтвердит. Он и вправду меня спас.

Прошу тебя, дорогая моя Белладонна, пожалуйста, заговори. Расскажи ему все, не захлопывай раковину. Он может тебе помочь, может помочь всем нам. Он нам нужен, он так добр с тобой, ну же, раскройся.

— Спас — от чего?

Белладонна начинает смеяться. Тем же самым смехом, какой я услышал, когда заговорил с ней впервые, когда рассказал о мистере Линкольне. Коротким, лающим, горьким, на грани истерики. Этот смех пробуждает от дремоты ночную сиделку, та входит, велит всем успокоиться и не шуметь, потом возвращается к телевизору.

— Гай, ну до чего же ты настойчив! — говорит она ему, утирая слезы. — Ты, как Кассиопея и Гектор, когда они дерутся из-за кости.

Как Андромеда, хочет добавить Гай, но сдерживается. Его глаза блестят, он прикусывает губу.

— В этом проявляется моя донельзя любознательная натура, — говорит он вместо этого, пытаясь обратить все в шутку.

Ого, да этот малый заговорил совсем как я!

— Сомневаюсь, — говорит она и встает. — Нам обоим пора в кровать.

— Я и так в кровати, — тихо и печально отвечает он. — Ты спасла меня.

— По-моему, ты путаешь меня с моей дочерью, — говорит Белладонна. — Она решила, что ты непременно, обязательно должен поправиться. Помнишь хоть что-нибудь, о чем она говорила с тобой, когда ты лежал в бреду? — Гай отрицательно качает головой. — Она сидела у твоей постели и разговаривала часами. Брала с собой Сэма — куклу, не сиделку — и подолгу беседовала с ним обо всем, что вы будете делать вместе, когда ты поднимешься, — продолжает Белладонна. — Сначала ты должен научить ее ездить верхом. А потом возьмешь ее с собой на Цейлон, и там она мухобойкой перебьет всех гадких комаров, которые заразили тебя лихорадкой денге.

Внезапно Гай становится похожим на маленького мальчика, который ждет, чтобы мама поцеловала его на ночь. Мне кажется, Белладонна понимает это. Не успев сдержать себя, она склоняется и притрагивается губами к его лбу. Она никогда так не делала — с тех пор, как он пришел в сознание.

— Не покидай меня, — шепчет он.

— Гай, надо спать, — шепчет она в ответ. — Ты сам не понимаешь, о чем просишь.

— Понимаю, — все так же шепотом возражает он. — Обещай, что не покинешь меня.

— Ты можешь оставаться здесь, пока не поправишься, — говорит она. — На сколько бы это ни затянулось. И ты это знаешь.

Это затянется навсегда, хочет сказать он, но закрывает глаза и делает вид, будто спит.

Недели сливаются в месяцы, и Гай становится такой же привычной деталью пейзажа, как арендаторы и домашние животные. Как только он начинает вставать, Белладонна вручает ему хитроумно украшенную деревянную трость, которую по моей просьбе вырезал Бейнс. Вместе они каждый день совершают прогулки — сначала всего лишь из конца в конец веранды, потом все дальше и дальше. Когда он становится немного крепче, то начинает осторожно ездить верхом на нашей самой смирной кобыле. За ними по пятам бегут мастифы, рядом трусит Брайони верхом на Пабло — последнем приобретении нашего зверинца. Пабло — это лохматый пони, которого Гай купил в подарок своей любимой малышке, и Базилико прямо-таки звереет от ревности.

Я, наконец, преодолеваю свой страх перед Гаем, и он становится для меня чем-то вроде Маттео и Джека, тем самым мужчиной в доме, о котором я мечтал. Мы разговариваем часами — о лжецах, о любовниках, о снадобьях, которые любила пить Помпадур, о местах, где он побывал. Однажды холодным вечером, когда Белладонна, сраженная головной болью, пораньше легла спать, я отыскиваю Гая, усаживаю его в комнате для медитаций и спрашиваю, можно ли ему доверять — по-настоящему доверять. Он странно смотрит на меня, затем дает слово чести и говорит, что он признателен мне за гостеприимство, что он навеки мой должник и готов в этом поклясться.

— Не стоит заходить так далеко, — поддразниваю его я.

— А в чем дело? — спрашивает он.

— Я хочу рассказать вам одну историю. Очень неприятную.

— О том, что случилось с вами во время войны?

Да, конечно, какую же еще? Однако на этот раз мне легче — меня не отвлекают каменное лицо Маттео и слезное сострадание Аннабет. Проклятье. В своем почти старческом слабоумии я становлюсь слишком сентиментальным.

— Сочувствую, Томазино, — произносит он, когда я заканчиваю рассказ. — Как бы мне хотелось что-нибудь для вас сделать.

Я наливаю себе еще виски.